Собственная голова, должно быть, и ему доставила немало неприятностей, и все из-за одного, самого очевидного последствия травмы. Как я думаю, у Селина отказал механизм, который у всех нас смягчает шок от непредсказуемости жизни, как она есть на самом деле.
И может, стиль романов Селина вовсе не случаен, как мне казалось. Возможно, его манера письма — неизбежное последствие беззащитности его ума. Возможно, ему, словно под артобстрелом, просто не оставалось ничего другого, кроме как восклицать, восклицать, восклицать.
Его работы трудно назвать триумфом человеческого воображения. Практически все, что заставляло его восклицать, случилось на самом деле.
Еще он любил изобретателей и машины.
На его могильном камне выбиты слова, с которых я начал эту статью. Эрика Островски назвала их «кратким итогом двойной жизни».
Молодец.
Селин считал, что его романы будут находить новых читателей. Перед самой смертью он описывал себя так: «…а еще, если вы мне позволите, я добавлю — писатель, первоклассный стилист. Доказательство? Я вхожу в „Плеяду“ на равных с Лафонтеном, Клеманом Маро, дю Белле и Рабле! И Ронсаром!.. Надо ли говорить, что меня несколько успокаивает тот факт, что через два-три столетия мне удастся выдержать экзамен…»
Сейчас, осенью 1974 года, когда я пишу эту статью, даже обычным людям, у которых смягчающая прокладка в голове работает как надо, — даже таким людям стало ясно, что жизнь опасна, беспощадна и алогична, как и предупреждал Селин. Непонятно только, есть ли у нас в запасе двести — триста лет, чтобы успеть подготовить цивилизацию к преподаванию Селина в средней школе.
Пока этот день еще не настал, его коллегам, то есть нам, писателям, нужно поддерживать его репутацию. Его слова шокировали и пробудили нас сильнее других. Мы благодарны ему — хоть нас немного и мутит…
Некоторые утверждают, что английским переводам Селина суждена более долгая жизнь, чем французским оригиналам, — по причинам не политического, а скорее технического характера. Мол, площадной язык французских книг настолько сильно привязан к определенному времени и месту, что порой совершенно непонятен современным французам.
Английские же переводы используют более распространенный жаргон, который проживет, наверное, еще сотню лет, не меньше.
Повторяю, это не моя идея. Кто-то высказал ее мне, я передаю ее вам. Если все так и будет, простая литературная справедливость потребует, чтобы переводчиков признали соавторами Селина. Такова сила перевода.
Существует еще один важный труд Селина, правда, вы вряд ли найдете его в магазине. Из соображений скрупулезности мне стоит заметить, что написана эта работа не Селином, а доктором Детушем. Это докторская диссертация Детуша «Жизнь и наследие Игнаца Филиппа Земмельвайса». В 1924 году Детуш получил за нее бронзовую медаль. В те времена докторская диссертация по медицине все еще могла быть художественным произведением, ведь недостаток знаний о болезнях и человеческом организме возводил врачевание в ранг искусства.
И вот молодой Детуш, восхищенный и очарованный, описал безнадежную, но прогрессивную с научной точки зрения битву против родильной лихорадки, которую вел в венской больнице венгерский врач по фамилии Земмельвайс (1818–1865). Жертвами лихорадки становились женщины из бедных семей, поскольку благородные дамы предпочитали рожать на дому.
Смертность в родильном отделении была катастрофическая — 25 % или выше. Земмельвайс выяснил, что матерей убивают студенты-медики, которые приходят в родильные палаты прямо из морга, где проводят вскрытия. Ему удалось убедить студентов и врачей мыть руки с мылом и горячей водой, прежде чем принимать роды. Смертность упала в разы.
Ревность и невежество коллег Земмельвайса, однако, привели к его увольнению, и смертность вернулась к прежним показателям.
Из этой истории Детуш, как мне кажется, вынес свой урок — если, конечно, он не усвоил эту истину еще раньше, будучи ребенком из бедной семьи и солдатом в окопах Первой мировой: тщеславие, а не мудрость, правит нашим миром.
НАЦИСТСКИЙ ГОРОД, ОПЛАКАННЫЙ С ПРИБЫЛЬЮ
Не ограничившись восхвалением нацистского симпатизанта, я умудрился еще и горевать о гибели нацистского города. Речь, разумеется, о Дрездене. Повторю еще раз — я был американским солдатом, военнопленным, и находился в городе, когда он был сожжен дотла. Я был врагом нацистов.
Я оплакивал разрушение Дрездена, потому что нацистским этот город был недолго, а до этого сотни лет он был культурным достоянием всего человечества. Такое может случиться снова. То же самое можно сказать про Ангкор-Ват, который военные технологи разрушили совсем недавно, и тоже ради какой-то воображаемой выгоды.
Дрезденская бомбардировка, свидетелем которой я стал, повлияла на мой характер намного сильнее, чем смерть моей матери, усыновление детей моей сестры, внезапное осознание, что они и мои собственные дети больше во мне не нуждаются, мой собственный развод и так далее. И меня никто не призывал оплакивать Дрезден — даже сами немцы. Даже немцам кажется, что об этом не стоит упоминать.
Я перестал думать о Дрездене, однако в 1976 году Библиотека Франклина обратилась ко мне с просьбой написать специальное предисловие к новому роскошному изданию моего романа «Бойня номер пять».
Вот что я написал:
Эта книга рассказывает о том, что случилось со мной давным-давно — в 1944 году, да и сама книга вышла уже давным-давно, в 1969 году.
Время бежит, и ключевое событие моей книги — бомбардировка Дрездена теперь кажется ископаемой окаменелостью, которая все больше погружается в битумный омут истории. Спросите какого-нибудь американского школьника — если он вообще слышал о бомбардировке, то не скажет, случилась она в Первую или Вторую мировую. Не думаю, что ему должно быть до этого дело.
Я, кстати, тоже не стремлюсь освежать в памяти те события. Конечно, мне будет приятно, если люди будущего станут читать мою книгу, но не потому, что в ней содержатся важные уроки дрезденской катастрофы. Я сам находился в ее эпицентре и понял лишь одно — люди могут так сильно злиться, что решат сжечь дотла большой город и убить его жителей.
Тоже мне новость.
Я пишу эти строки в октябре 1976 года, всего два дня назад я присутствовал на премьере фильма Марселя Офюльса «Памяти справедливости», в котором использованы кадры бомбардировки Дрездена, сделанные с самолета ночью. Кажется, что город кипит, и где-то там, внизу, — я.
Предполагалось, что после показа я поднимусь на сцену вместе с несколькими узниками концлагерей и другими свидетелями войны, чтобы поделиться своими соображениями о смысле увиденного.
