найти необходимую сумму, чтобы оплатить эту сессию. В тот момент музыкантов выручил Гольд — он «под честное слово» взял кредит, даже не предполагая, какой кошмар ждёт его впереди.
«Гонорар группы весной 1992 года колебался от трёхсот до пятисот долларов, и бюджета для записи не было совсем, — сокрушался Михаил. — В то время я совмещал деятельность в «Аквариуме» с обязанностями замдиректора в коммерческой фирме. И хозяин этой конторы Игорь Быстров дал мне «за красивые глаза» денег на запись».
Несмотря на то, что у Гребенщикова оставался тяжёлый осадок от сессии «Равноденствия», он дал согласие на эту авантюру — фиксировать новые песни в государственной студии.
«Первоначально нам хотелось отыграть весь материал «живьём», — рассказывал Зубарев. — Но тут началась мощнейшая психопатия. Технические условия никакие, провода длиной сорок восемь метров, ни один сигнал до пульта не доходит... Какой микрофон ни ставь, от звука гитары и скрипок там не остаётся ничего. Криминал полный».
Вести дискуссию о саунде альбома «Любимые песни Рамзеса IV» достаточно сложно, особенно прослушав в самом начале пластинки запись детского хора.
«Мы едва с ума не сошли, пытаясь зафиксировать на плёнку песню «Лётчик», — вздыхал Сакмаров. — Мы не справлялись ни с аппаратурой, ни с мальчиками, которые носились по студии, как молекулы. И решили, что пусть они быстрее запишутся и пулей валят домой».
Выбор тон-ателье «Ленфильма», представлявшего собой огромный холодный зал, оказался ошибочным. Саша Титов утверждал, что с отрицательной аурой социалистического предприятия музыканты боролись как могли. Задымили студию индийскими благовониями, но от этих изнасилованных стен веяло скорее тяжёлыми опусами Вагнера или симфониями Шостаковича, чем психоделическими мотивами Махавишну.
«Альбом «Любимые песни Рамзеса IV» мы записывали только что сформированным составом, — вспоминал звукорежиссёр Саша Мартисов. — Музыканты, стиснув зубы, работали без комбиков и с какими-то очень странными барабанами. Это было тяжёлое испытание для всех — рок-группа и техперсонал «Ленфильма» друг друга просто не понимали».
«Во всём была виновата не студия, а конкретный урод по имени Миша, который этим богатством заведовал, — жаловался мне впоследствии Гольд. — Он перепился настолько, что не знал, как у него работает многоканальный пульт Mozart. В результате Мартисов должен был осваивать технику прямо по ходу записи. Было очень мало внутренней организации, и все понимали, что «Ленфильм» — это плохо, но оставалась надежда, что это стечение обстоятельств можно побороть».
Когда инструменты и вокал оказались прописаны, неожиданно выяснилось, что микшировать это богатство на «Ленфильме» просто невозможно. Пришлось перетаскивать болванки в студию «Мелодии» — к звукорежиссёру Юрию Морозову, который в свое время отказывался работать над «Равноденствием». В тот момент хиппи-мистик отмечал двадцатилетие выхода своего культового магнитоальбома «Вишнёвый сад Джими Хендрикса». Тряхнув длинными волосами и сбросив сигаретный пепел на пол, Морозов прослушал исходники и негромко молвил: «Большая часть сигналов у вас запорота, но я сделаю всё, что смогу».
Увы, даже после его ювелирной работы звук на «Любимых песнях Рамзеса IV» оставался сухим и невыпуклым. Несмотря на присутствие индийской тампуры и обратного рояля, аквариумовская психоделия напоминала не концептуальный альбом, а репетиционную запись, сделанную в полевых условиях.
«Абсолютно гениальная по замыслу и аранжировкам пластинка была убита по звуку, — с болью в голосе отмечал Сакмаров. — Она должна была получиться на уровне тяжёлых психоделических номеров в духе The Beatles и Хендрикса... В итоге как гашишный диск он звучал идеально, а как кислотный — не дотягивал».
«На «Рамзесе» мы развернулись вовсю, так в России никто не делал, — утверждал БГ. — Мы пошли на чудовищные расходы, чтобы сделать всё по-настоящему. У нас было желание сотворить что-то принципиально новое и нужное для этой культуры. Мы вышли одни в этот мир и попытались его преобразовать. Я не хочу хвалить «Аквариум», но тогда мы шли абсолютно против шерсти. В кошмарных антисанитарных условиях мы всё-таки пытались жить по-человечески».
Настоящий рок-н-ролльщик никогда не выходит на сцену без тысячи баксов в кармане. Если начнётся пальба и придётся опять прыгать в окно, при себе надо иметь доллары, и лучше — в мелких купюрах.
Джеймс Браун
В первой половине девяностых родной город Гребенщикова представлял собой унылое и небезопасное зрелище. Устоявшийся термин «бандитский Петербург» обозначал, что по вечерам всем лучше сидеть дома. Местную интеллигенцию в общественных местах не покидало ощущение правоты мудрого Джеймса Брауна — что вот-вот начнётся беспредел и надо будет резко сматывать удочки. В одну из тех мрачных зим Курёхин всерьёз задумался о переезде в Германию, а Гребенщикова даже посетило видение о том, как Россия погружается под воду.
«В Питере жить нельзя», — любил говаривать БГ в те хмурые времена. «А что же тогда с ним делать?» — вопрошали у него приятели. «Только уничтожить», — изящно парировал «городской Робин Гуд».
А пока сверкающий золотом шпиль Петропавловской крепости был виден не только водолазам, город на Неве наполнился множеством подпольных лабораторий, в которых производилось сырьё для расширения сознания. Для обладателей малиновых пиджаков наступил настоящий калифорнийский рай: запретные плоды рекой текли в культурную столицу отовсюду — из Амстердама и Лондона, Душанбе и Алма-Аты. В Москве картина была примерно такой же, но только масштабы оказались другими — механическая нагрузка на кладбища и морги увеличивалась не в арифметической, а в геометрической прогрессии.
«Перестроечный оптимизм успешно рассеялся, и на смену ему пришли настроения полнейшей эсхатологической безысходности, — писал критик Сергей Гурьев. — Затем рок-тусовка насытилась мраком и медленно потянулась в ночные клубы — ломать суставы в ритмах рейва».
В то голодное время играть концерты было негде, да порой — и не на чем. Многие реально сломались: кто-то бросил занятия музыкой, а кто-то навсегда остался «в небесах с бриллиантами». И только ваганты Гребенщикова упрямо продолжали свой поволжский тур.
«Во время гастролей русские иконы особенно ярко воспринимались под Revolver и кислоту, — признавался мне Борис. — Нам удалось найти фантастического немца-сталиниста, который в обмен на бюстики Ленина и Сталина выдавал нам мешки кислоты. И «Аквариум» этой кислотой был несколько раз сплочён».
«Это был период интенсивного напряжения в вопросах глубины познания мира, — интеллигентно комментировал эти духовные поиски Сакмаров. — Мы шли по стопам Тимоти Лири, Кена Кизи и Джона Леннона. При нашем суровом климате мы умудрялись выдерживать глубину подобных переживаний».
Удивительно, но именно в эту непростую эпоху судьба несколько раз улыбнулась «Аквариуму». Сначала Титову и Рацену неожиданно досталась двухэтажная
