Не я
. Словом, ты хочешь меня уверить, что сейчас у тебя здесь самая подходящая обстановка для научной работы?
Я
. Нет, конечно. Ничего подобного я не утверждаю. Но я пришла сюда [40] не для обстановки научной работы, а для чего-то другого, и это другое я нашла.
Не я
. Отказавшись от науки?
Я
. Да нет же! Т. е. в известном смысле, да, потому что наука и познание перестали быть для меня самодовлеющею целью. И это правильно, потому что за наукой, за всеми усилиями мысли я вижу Реальную Цель и смысл всего. И все познание одухотворяется этим восприятием синтеза всякого эмпирического и интуитивного знания… Я не отказалась от науки, а поставила ее на подобающее место: philosophia – ancilla theologiae… [41]
Не я
. Ха-ха-ха! Наконец-то, мы договорились! Ты хочешь продолжать свои богословские занятия уже не в качестве вольного ученого, а под сенью Церкви, не так ли? Ты все свои умственные силы отдаешь на служение Церкви, не правда ли?
Я. Да, и никогда не сойду с этого пути. Я познала Христа и в Нем познала все величие Его Церкви, к которой давно уже относилась с нежным уважением, и теперь смиренно склонилась перед Нею, и все отдаю на служение Ей, радостно отдаю ей все свои духовные силы, способности, знание, все, что у меня есть, и в каком бы размере у меня бы они ни были – все отдаю Ей! Я не хочу быть «вольным ученым», не соблазнюсь никакими посулами «ученого имени» и тому подобной суетою мирскою – хочу быть только последним, смиреннейшим, скромнейшим и никому неведомым рядовым великого Ее воинства. Militia Christi – вот величайшее слово сейчас на земле, – и не надо мне ничего, кроме радости числиться в ее рядах.
Не я
. Верю, верю! Ты это говоришь, действительно, вполне искренно; я ведь знаю, что это – заветная твоя мечта. Но, дорогая моя, в том-то и дело, что здесь кроется ужасное, роковое для тебя недоразумение. Ты упустила из виду, что в рядах этой militiae нет места женщине. Ты забыла, что не наука твоя – ancilla theologiae, а сама ты – смиренная ancilla. В рядах российского воинства ты могла, переодевшись мужчиною, служить верою и правдою – заслужила Георгиевские кресты, унтер-офицерский чин; не будь революции, тебя за следующим крестом ожидал темляк прапорщика, тебе уже сулили «клюкву» [42]… Все это было возможно в твоей прошлой фантастической жизни. Но теперь ты сама на себя наложила такое ярмо [43], которое каждое мгновение должно напоминать твое убогое, жалкое бабье положение. Рядовой воинства Христова? ха-ха-ха! Ступай на кухню, смиренная ancilla, презренная тварь, полускотина, едва терпимая в ограде твоей Церкви! Ты лезешь защищать от врагов ее алтари? Да ведь эти алтари оскверняются твоим прикосновением, одним твоим присутствием! Ты хочешь отдать ей твои духовные силы? Да ведь ее богословы не вполне уверены, что у тебя душа есть [44], а что касается духовных сил, то на все твои предложения один ответ – презрение, брезгливое отвращение! Ты думаешь…
Я
. Замолчи, злодей! Мучитель! Я все это знаю и всегда знала, и ни одного дня ты не даешь мне этого забыть! Зачем ты меня мучаешь? Ведь тут неизбежное, непоправимое…. Боже мой! Я увидела Твою истину и пошла к ней всею душою, всем моим существом… За что такое неизбывное страданье?.. Ведь это правда, что я не дерзаю даже быть служительницей этой истины Твоей: зачем же просветился мой ум к познанию ее. «Безвестная и тайная премудрости Твоея явился ми Еси» [45]… для чего же, Боже, Боже мой?
Не я
. Вот теперь ты мне больше нравишься… По крайней мере не будешь мне зубы заговаривать каким-то синтезом да гармонией. Хороша гармония там, где нет логики! Сплошное противоречие! «Несть мужский пол, ни женский» [46], – казалось бы, торжественное заявление, а оказывается только случайной обмолвкой: не на том зиждется Церковь, а на твердых правилах вроде «жена да боится своего мужа» [47], «жена да молчит» [48], и если чего не поймет, то пусть спросит мужа, да и то наедине, так как официально ей и понимать ничего не полагается. А ты сама полезла в богословы, ха-ха-ха! Ступай на кухню, научись вязать чулки! Такое искусство, пожалуй, будет оценено твоею Церковью, а в апостолы ее не лезь! Никто тебе спасибо не скажет, всякий осадит самым грубым образом. Когда ты выступала на митингах и страстно защищала христианство против разных «товарищей», они только по глупости и невежеству своему отступали перед твоими доводами, вместо того, чтобы просто ответить тебе окриком: «да ты чего суешься говорить от имени Церкви», Церкви для которой ты сама – не чадо, а домашнее животное, вроде собаки….
Я
. Что же, и собака, привязанная к ограде, может защищать тот алтарь, который она осквернила бы, даже пробежав мимо него…
Не я
. И тебе нравится эта роль? O diva Julia! Это ли не садизм самоистребления!
Я
. Нет, это смирение, то полное, совершенное смирение, которое мне так нужно, чтобы побороть свою бесовскую гордыню… Я несу тяжкий крест, я должна что-то искупить, быть может, не за себя только… Когда-то, когда я впервые начала прозревать бездну мирового страдания, я в безумной своей гордости дерзала думать о том, чтобы понести на себе это страшное бремя и быть искупительною жертвою за всех и за вся… Теперь я знаю свое ничтожество, я изнемогаю под бременем собственного страдания, но я верю, я должна верить, что не за себя одну страдаю… я верю в Искупителя всего мирового зла… Иисусе, укрепи меня! Пусть не дано мне приблизиться к Тебе, дай мне хоть издали следовать за Тобою! Я познала Твой крестный путь, и нет мне пути иного. В своем гордом безумии я мечтала помочь Тебе нести Твою вечную крестную ношу – дай же мне ныне хоть издали ползать за Тобою и целовать следы Твоих благословенных, окровавленных ног на истерзанной злом земле…
Не я
. Все это – метафизика. Ты познала мировое страданье, и это познание привело тебя к Христу – пусть так… Но, чтобы следовать за Ним, ты должна отказаться именно от познания, ты должна все усилия твоего разума заменить бабьими эмоциями. Другого от тебя не требуется – наоборот, тебе нельзя заниматься метафизикой, – в твоем положении это смешно, непристойно. Цыц, баба! О да, ты умеешь себя вдохновлять высокими примерами! Ничего не хочу знать, «кроме Христа, и Того распята» [49]! Ты радостно вспоминаешь, с каким смирением склонился перед Распятым гений Фомы Аквината или великого Альберта [50]! И много, много таких примеров ты припоминаешь, но одно, главное, все забываешь: то были мужчины. В их смирении было величие, ибо они могли служить Христу своим разумом, они отдавали Ему все силы своего гениального ума и наконец достигали полноты самоотверженного смирения на головокружительных вершинах философского созерцания. А ты, несчастная, не имеешь права даже издали смотреть на эти вершины…
Я.
Еще бы я дерзнула сравнивать себя с Фомою!..
Не я
. Не перебивай и не искажай моей мысли. Ты все-таки слишком умна (как бы ни поглупела) чтобы дерзнуть равнять себя с Фомою Аквинатом: я это знаю и не то хотел сказать. Но ты все-таки позволяла себе думать, что ты приносишь к ногам Христа какие-то ценности, что жертвуешь Ему чем-то высоким и святым, раз ты готова отказаться ради Него от своего ученого призвания, от положения, занятого тобою в научном мире вопреки тому, что ты женщина…
Я
. Ага! Вот видишь! Ты сам признаешь, что мое несчастное бабье положение мешало мне и в научном мире, вне христианства. Помнишь, какой злобной завистью была встречена моя книга о гностицизме, когда раскрылся мой псевдоним [51]? Помнишь прения по этому поводу в Академии наук по докладу Ольденбурга [52]? Или забыл, сколько препятствий я встретила на первых порах в Париже? В том-то и дело, что женская доля вообще тяжела и что вообще крайне невыгодно иметь мужской ум в женском теле. Недаром еще Платон полагал, что душа попадает в женскую оболочку только в виде кары за прежние тяжкие проступки [53]! Вот я и несу на себе это проклятие, и всегда оно ложилось невыносимым бременем на всю мою жизнь. И только у ног Христа я нахожу успокоение. Пусть для Церкви я только презренная гадина – но для Него я только душа, Его искавшая, и перед Его благим взором несть мужский пол, ни женский.
