В декабре 1917 года большевики, всюду ища капиталистов, изменили законодательство об авторском праве, переведя интеллектуальный труд из частной собственности в общественную. Сологуб, Ремизов, некоторые другие писатели называли этот шаг прямой отменой их прав.
Беды посыпались на Федора Кузьмича и его супругу одна за другой. Известен эпизод 1918 года: на даче близ Костромы, которую уже не первый год арендовала писательская чета, внезапно поселилась государственная школа-колония, ничем не напоминавшая триродовскую школу из романа «Творимая легенда». Приехав летом отдохнуть на Волгу после тяжелого года в Петербурге, Сологубы застали усадьбу занятой. Ни о каких законных хозяевах новые жильцы и слышать не желали, несмотря на то, что в доме остались вещи писателя и его жены. Лишь около полуночи настойчивых литераторов согласились впустить на ночлег. Федор Кузьмич сокрушался: за этим столом он работал три года, здесь был написан роман «Заклинательница змей».
Только заступничество Луначарского помогло вернуть дачу. Нельзя сказать, чтобы нарком просвещения кардинально изменил свое отношение к писателю, однако, признавая талант Сологуба, он не мог не реагировать по крайней мере на некоторые из просьб Федора Кузьмича. В ноябре 1918 года Луначарский лично распорядился, чтобы квартира «Сологуба-Тетерникова и Анастасии Тетерниковой» на Васильевском острове не подвергалась ни реквизиции, ни уплотнению. А летом 1920 года Федор Кузьмич с супругой снова отправились в Кострому в сохраненную за ними усадьбу, но как дома, так и на даче супругам не выдавали писательских пайков, которые им причитались. Сологуб специально прояснял этот вопрос в Москве, и ему сообщили, что его фамилия стоит в первоочередном списке, в который вошли 25 литераторов из Москвы и 25 — из Петрограда. Однако паек Сологубам не выдавали в течение нескольких месяцев, и они ждали личного вмешательства Луначарского, чтобы тот повлиял на костромских чиновников.
Душераздирающий эпизод, каких, впрочем, много было во время проведения политики «военного коммунизма», вспоминал Николай Оцуп. Однажды в феврале 1921 года в промерзшем Петрограде он встретил старичка в женском платке, который с трудом тащил за собой тяжелые, груженные бревнами сани. Не сразу мемуарист узнал в нем Федора Сологуба, а когда узнал — конечно, вызвался помочь. Гордый декадент не стал отказываться.
— Где достали бревна, Федор Кузьмич? — спросил младший поэт.
— За Нарвской заставой.
— Забор?
— Нет, гнилые шпалы.
После перемещения правительства из Петрограда в Москву экономическое положение бывшей столицы стало особенно плачевным. Не было ни продуктов, ни дров. Тащить сани нужно было за шесть верст (более шести километров), но Федор Кузьмич очень хотел порадовать больную супругу. По секрету от нее он менял немецкие марки, надеясь купить чего-нибудь вкусного.
Сологуба тоже начинало подводить здоровье. В деловой переписке этого времени он просил извинить плохой почерк неважным самочувствием. Врачи нашли у Федора Кузьмича грудную жабу, запретили ему много ходить и носить тяжести. Но это всё равно приходилось делать.
В апреле 1921 года Сологубу снова перестали выдавать паек, Чеботаревская тоже не имела средств к существованию. Федор Кузьмич вынужден был писать Троцкому: «Многоуважаемый Лев Давидович… решаюсь обратиться к Вам и против воли обременить Ваше внимание скучными цифрами, но вот для наглядности несколько фактов, иллюстрирующих положение литератора. Будучи в Москве, за шесть недель я заработал 60 000 р. выступлениями в Доме Печати и еще кое-где, из этих денег половину пришлось потратить на извозчика, а на остальное купил по возвращении фунт с четвертью масла, так как застал квартиру разграбленною, продукты и одежду украденными». Хлеб стоил две тысячи рублей за фунт. Выступления, о которых говорилось в письме, сложно было организовать на регулярной основе.
Отдельной статьей дохода, хотя и непостоянной, для писателя были коммерческие соглашения с производителями кинофильмов. Еще до революции, начиная с 1914 года, к Сологубу стали обращаться владельцы кинематографических фирм, прося позволения экранизировать его тексты. В прокате появилась картина «Мелкий бес», до нас не дошедшая. Сценарии к нескольким фильмам по сологубовским произведениям создавались без участия писателя, авторские права на кинопроизводство еще не были установлены, на рынке царила анархия, регулируемая лишь конкурентной борьбой. Так, в 1909 году, когда Евреинов впервые поставил в Театре Комиссаржевской «Ваньку Ключника и пажа Жеана», на экранах появилась кинокартина торгового дома Ханжонкова «Ванька Ключник», вероятно, навеянная сюжетом Сологуба. Позже на этот сюжет будут сняты еще как минимум две ленты, конкурировавшие друг с другом.
Сам Сологуб переработал в сценарии романы «Творимая легенда» и «Заклинательница змей», повесть «Барышня Лиза». Ни один из этих фильмов, доснятых до конца или брошенных на стадии съемок, не сохранился. В эстетическом отношении опыты взаимодействия Федора Кузьмича с новой индустрией были не очень удачны. В 1916 году вышел на экраны кинороман «Слаще яда (Шаня и Женя)». Рецензенты находили, что очарование сологубовской прозы из экранизации полностью испарилось, впрочем, и литературная первооснова не относилась к лучшим опытам писателя. В 1917 году в кинотеатрах появился фильм «Лик зверя». Похоже, что в это время Сологуб уже оценивал возможности кинематографа очень сдержанно: переписку с товариществом «Продалент» вела от имени мужа Чеботаревская. Фирма, в частности, просила у писателя позволения заменить в экранизации название литературного первоисточника «Звериный быт» на более зазывное.
Большие ожидания Сологуб связывал с кинопостановкой «Творимой легенды», которую готовил в Москве его любимый режиссер Мейерхольд. Летом 1917 года Всеволод Эмильевич, вовсе не ценивший этот город, был вынужден оставаться там ради съемок, но не жалел об этом, увлеченный новым замыслом. «Художник у меня хороший — Татлин», — сообщал режиссер в личной переписке. Но, к сожалению, Татлин совершенно не принял «мрачную и насквозь мистическую» эстетику Сологуба. Когда Мейерхольд попросил его оформить для декорации «странное дерево» (по другим источникам — рощу), художник трактовал этот образ как корабельную мачту с морскими снастями, по которым актеры могли бы лазить. Мейерхольд был в ужасе. Татлин вспоминал: «Всеволод просил сделать ему рощу… Сологубовские отроки, или дьявол их разберет — кто, должны были там шататься и говорить меж собой, что им полагалось. А я сделал это дерево…» Обиден пренебрежительный тон художника по отношению к литературному материалу, с которым ему предлагали работать; ничего хорошего из такого сотрудничества получиться не могло, и Мейерхольд, разругавшийся с Татлиным, стал искать нового декоратора. Уже была найдена подходящая усадьба в Подмосковье, было снято несколько сцен, но фирма-заказчик прекратила работы из-за начавшихся исторических событий 1917 года.
