Еще несколько слов о языке 18–19 века. Для нас он другой, чем тогда. Кто теперь говорит «музы ка»? А у Лермонтова: «о блаженстве безгрешных духов»[495], но для нас «духи» это запах, а безгрешны «духи».
Письмо мое очень затянулось, но я не могу не говорить о твоих стихах. Раньше всего о тяжелом слове «присоединить». Подчеркивать трудность, по-моему, излишне, и само восклицание: «О как бы мне» достаточно, и проще было бы сказать «О как бы мне соединить с пернатым голосом»[496]. Я рад, что ты стал много писать.
Семьдесят мне нравится, хотя и написано модернистически, но я не против хорошего модернизма, я против «модерничания». Очень хорош «<В>незапно опаленный острым зноем…», как и «<Н>ад теплою рекой», но только без «присоединить». Все шатко интересно только последней строфой. А «<К>огда поскрипывает снег» очаровательно[497].
Ну, расписался я, друг мой. Жду от тебя других стихов. Когда Вы приедете в Париж? От Миши я узнал, что Олечка у Вас — ее поддержка для Вас необходима. Напиши, как Вы все себя чувствуете физически и продолжаешь ли ты еще хромать.
Целую нежно за себя и за Флорочку тебя, дорогой мой, и обеих Олечек.
В<аш> Сема.
Были мы на лекции Синявского[498] о Маяковском. Было очень интересно, и я, благодаря лектору, лучше понял Маяковского, который не весь и не всегда до меня доходит, хотя его огромный талант я чувствую. На лекции было очень много французов, изучающих русский язык, и был тоже милый Саша.
Paris, 1е 21/IV <19>74
Вадимушка дорогой,
Меня беспокоит и огорчает твое долгое молчание. Я написал тебе 3–4 недели тому назад большое письмо в ответ на твое большое со стихами. Отправил его в Женеву. И только вчера, позвонив Джюди, я узнал, что ты в деревне, значит тебе писем не пересылают.
Напиши мне, как ты и Олечка здоровы, какие у Вас известия от Саши?
Джюди сказала мне, что у нее все «благополучно», но это не совсем ясно… Постараюсь ее повидать.
Мы думали поехать к Адиньке в начале мая, но отложили поездку на октябрь. Во-первых, потому, что Флорочка себя сейчас плохо чувствует, сделали ей все анализы, а теперь ждем решения врача. А во-вторых, оттого, что логичнее всего приехать туда, когда вся семья будет в сборе, без экзаменов и учения. От Адиньки письма невеселые, потеря любимого сына, конечно, даром не проходит, хотя, вообще говоря, она — герой! Настроение у нас всех не блестящее, ибо не видно конца войны с Сирией, которой СС<С>Р так усиленно помогает[499]. Франция сейчас в лихорадке выборов президента, надеюсь, что авантюрист Миттеран не пройдет: он новоиспеченный «социалист», но в руках коммунистов[500].
Мое «Одиночество» выйдет в свет через 3 недели. На какой адрес прислать тебе его?
Пиши, дорогой, обо всех Вас и пришли мне новые стихи.
Крепко обнимаю тебя, дорогой мой, и Олечку. Целую Вас всех, как люблю, за себя и за Флорочку.
Твой Сема.
Paris, le 19/V <19>74
Дорогой мой Вадимушка,
Спасибо за твои 2 письма (от 2 и от 16/V). На первое не ответил, не зная, куда тебе писать, в Женеву или в Pantaleon[501], и боясь, что письмо не будет переслано. Надеюсь, что это мое письмо ты получишь.
Спасибо, родной мой, за бесценную дружбу и за то, что ты так внимательно читал мои стихи и так глубоко их почувствовал[502]. Но ты, конечно, пере-преувеличиваешь мои «качества» как поэта и как человека, что почти неизбежно в настоящей братской любви. Но моего «спасибо» все-таки недостаточно, чтобы передать тебе, что я чувствовал, читая тебя. Конечно, мое «Одиночество» было бы в два раза полнее, если бы я включил в него еще другие стихи, которые я еще не перестал чувствовать (и которых ты тоже не знаешь) или еще другие стихи из «Служения» — но нельзя же преувеличивать! Да и слишком дорого бы это ударило по карману!
Теперь хочу ответить на твои замечания насчет стихосложения. Я никогда не задумываюсь над тем, каким размером я Казалось бы, что я — инженер и техник должен был бы соблюдать какую-то чистоту и правильность «метрики», а на самом деле я себя в этом чувствую совсем свободным и слушаюсь только той «музыки», которая неожиданно возникает в ухе[503]. Я думаю, что у многих поэтов это так и что это придает стихам некоторое оживление, заменяющее простое «отбарабанивание» гладкостью…
Конечно, я мог бы написать:
Притаилася в груди
Скука оголтелая (стр. 72)[504],
а мне понравилась именно «тоска», ибо она изменила ритм стиха.
Конечно:
Оспаривать у ветра быстроту (стр. 65)
я начинаю пятистопным ямбом, а заканчиваю четырехстопным. Но я именно так и услышал этот конец и не хотел насиловать себя, изменив его. Конечно, на стр. 44 правильнее было бы сказать: «полугорилла-человек», а я отступил от правила и написал в четырехстопном ямбе одну строчку пятистопную, но разве не сильнее вышло от: «полугорилла, получеловек»[505]? И в «Ангеле» тоже (стр. 47) ухо мое мне подсказало:
Стало тихо в жутковатом доме После этих слов,
как будто эта замена четырех стоп на трехстопную подчеркнула эту «тишину». А насчет «Иом-Кипура» ты неправ — он весь четырехстопный (проверь сам, стр. 63). Я очень редко увлекаюсь игрой букв, но иногда не могу удержаться: прочти «Кашалот» (стр. 19). Я не уверен в том, что он шоколадного цвета, а все же не мог не написать:
Шоколадная плыла,
Шаловливая была…
Эти буквы «ш» сами собой прилезли, и это меня позабавило!
Еще два замечания: в стихотв<орении> (стр. 7) «Вот и небо просыпалось золотом…» пропущено ударение на «ы»: просыпалось. И другое замечание о том, как типографы сами иногда создают неожиданный эпитет: «И удивительный Бог» (стр. 74) вместо «удивленный»[506]. Тут есть над чем задуматься ибо Бог… действительно — удивительный!
Что еще тебе сказать для пояснения моего «стихосложения» (ненавижу это слово, как и термин «литературоведы» — они, конечно, полезны, но я их называю: литературоеды!). Ты знаешь, что я стал немного глуховат, но мое внутреннее ухо редко мне изменяет. И оно часто требует от меня какого-либо изменения тональности или «метрики», что ты и сам заметил у меня и что особенно чувствуется в моем «Петухе» (должен сказать тебе, что эта бредовая симфония еще живет во мне и что я даже жалею, что не включил ее в книгу).
