Этот публичный ответ, первый, в котором Чаплин сам выразил негодование по поводу заговора против него, содержал две неточности. Первая — он не упомянул, что необналиченные чеки были каждый по двадцать пять долларов, создавая тем самым впечатление, что суммы гораздо более высокие и щедрые. Вторая погрешность огорчила меня безмерно, так как получалось, что его очень заботят наши мальчики. На самом деле ни разу с нашей последней встречи в его музыкальной комнате он не предпринимал никаких усилий узнать что-нибудь о детях, о том как они живут, здоровы ли.
Я сделала собственное публичное заявление, поблагодарив моих доброжелателей и отказавшись от благотворительности, предупредив, что любые деньги будут немедленно возвращены. К счастью, когда из-за полного безденежья я была почти готова отказаться от совета дяди Эдвина и обналичить двадцатипятидолларовые чеки, поступили первые временные алименты. Чек на три тысячи долларов со всеми его нулями выглядел внушительно, но все оказалось не так просто, поскольку судья указал, что все обязательства по содержанию дома ложатся на меня. Чаплинский особняк был настоящим имением, где требовались: три помощника на участке; человек, который следит за бассейном, органом, и киноаппаратурой, даже если ими всеми не пользоваться; человек для домашней работы; плюс приходящие работники для выполнения кучи разных мелких дел. Это означало, что три четверти из ежемесячных трех тысяч долларов шли на эти расходы. Но я возражала не против этого, а вообще против нашей жизни здесь, в этом доме, где все было не нашим. Я ненавидела этот противоестественно огромный «лимб», и вдобавок ко всему я получала сотни писем и телефонных звонков, по большей части анонимных и явно не дружественных. Покровительственные — выражали соболезнования по поводу моей зависимости от дьявола. Патетические — предлагали замужество. Печальные и иногда ругательные — просили меня, даже приказывали, дать денег. Устрашающие — вызывали у меня панику, так что мне приходилось звонить в полицию. Мне угрожали похитить сыновей или даже убить меня, если я немедленно не прекращу бракоразводный процесс против величайшего из когда-либо живших людей.
Эта жизнь была не для меня. Но какая жизнь была для меня?
Я становилась, как бы это назвать поприличней, знаменитостью.
Поскольку процесс, как и ожидалось, затянулся, обе стороны бесконечно препирались поводу то одной, то другой правовой формальности. Когда их сторона выходила с новыми предложениями по урегулированию, а наша отвергала их, я начинала видеть свое имя в газетных заголовках каждый день — в New York Times и в других.
И это заводило меня. Я уже не была той неуверенной в себе девочкой, которую мама вела за ручку на встречу с потенциальным новым мужем. Я не была тенью всемирно знаменитого человека. Я была Лита Грей Чаплин, индивидуальность, личность, человек. Черт с теми, кто выставлял меня на посмешище. Черт с теми, кто жалел меня. Были люди, которые заботились обо мне, которые верили каждому слову, сказанному моими адвокатами.
Я начала меняться. Я перестала рассматривать Чарли как незаслуженно обиженного, а себя как бессердечную ведьму. Я начала прислушиваться более внимательно к возгласам моего дяди Эдвина: «Он отец твоих сыновей! Какой смысл остаться самой и оставить сыновей ни с чем?» Теперь я прислушивалась к ним, когда они повторяли нелестные характеристики в адрес Чарли и энергично убеждали меня, что я и дети заслуживаем каждый пенни, который имеем шанс получить.
Эта перемена во мне не произошла в одну ночь. С того дня, как дядя Эдвин объявил, что будет ходатайствовать перед судом о временной поддержке, а я не вскочила и не велела ему отправляться восвояси, я догадывалась: дело не только в моей мягкотелости, я хотела отплатить Чарли за его жестокость. Я позволила Эдвину двигаться дальше, составить заявление в той форме, которая ужаснула меня, но не настолько, чтобы отречься от него. В прессе цитировались мои высказывания, которых я никогда не делала. Я негодовала, но не отрицала их публично. Не поговорив с Эдвином и другими начистоту, что было моим правом, я тем самым соглашалась с ними.
Но теперь я уже не просто соглашалась. Если прежде меня бросало — от гнева к жалости к себе, боли, одиночеству и смятению (у меня бывали периоды, когда я чувствовала себя настолько потерянной, что хотелось вернуться к Чарли на любых условиях), то теперь, когда я слышала перепевы этих страшных фактов и воспоминаний, я хотела причинить ему ответную боль.
Чарли и его приспешники способствовали укреплению моей решимости. Когда он, наконец, дал формальный ответ и ответное заявление суду, он всячески изображал себя самым заботливым отцом и мужем. Он отрицал, что пытался избежать брака со мной, узнав, что я беременна. Он отрицал, что требовал аборта; он отрицал, что раздражался или подолгу избегал общения; отрицал, что испытывал по отношению ко мне какие-либо чувства, кроме любви, хотя я не проявляла ни любви, ни преданности; отрицал измены. В заявлении утверждалось, как он и предупреждал, что я плохая мать, предпочитающая безумные вечеринки заботе о детях, что я пью, что любовные увлечения у меня начались, как только мы поженились. Никаких доказательств этих нелепостей не предлагалось, все было представлено как обвинительное заключение. Он не просил о разводе, но требовал опеки над детьми.
С этого момента свершилось окончательное превращение пассивной жены в решительную ответчицу. Я поняла, наконец, что разрыв между Чарли и мной стал реальностью, и восстановить отношения уже невозможно; и ничто в его или моем поведении не говорит даже о слабых признаках тепла или сочувствия. Подогреваемая защитниками моих интересов, я начала впервые за долгое время испытывать, скорее гнев, чем боль.
Однажды дядя Эдвин и Линдол Янг пригласили меня приехать в центр.
— Мы откладывали это много раз, Лита, но давайте теперь поговорим начистоту о вашем характере, — сказал м-р Янг. — Есть что-нибудь такое, что вы хотели бы сказать нам, но, возможно, забыли?
— Я не понимаю.
— По поводу обвинений Чаплина, — сказал Эдвин. — Если его сторона докажет или даже посеет семя подозрения в голову судьи, что ты со слишком большим удовольствием пила, или даже здоровалась с почтальонами, или что ты не была заботливой матерью двадцать четыре часа в сутки, тебя могут ждать неприятности. Чаплин не сдастся просто так. В его интересах доказать, что ты не была тем образцом добродетели, каким должна быть.
— М-р Янг прав, — сказала я не слишком серьезно. — Мы откладывали это много раз. Если бы я была таким человеком, разве я не призналась бы вам в этом раньше? Я не пью, потому что мне не нравится вкус алкоголя, — все, кто знаком со мной, знают это. Я готова поклясться всем святым, что Чарли был единственным мужчиной, с которым я встречалась, а уж тем более с которым была близка. Так, что там еще? Ах да, безумные вечеринки и невыполнение материнских обязанностей. Не знаю, что это за безумные вечеринки, разве что он имеет в виду тот случай, когда я пригласила домой ребят и мы крутили пластинку с чарльстоном. А что касается того, какая я мать… Что я могу сказать? Я обожаю детей. Они для меня все. И я никому не позволю отнять их у меня.
