Далее дама вытянула из меня какие-то подробности, и я не то что отбрыкивался, а наоборот — охотно ее просвещал. Например, подсказывал названия книг Юлиана Семенова, которые она, автор сценария о нем, никогда не читала, и говорил о фильмах по этим книгам, фильмах, о которых она ничего не слыхала, в конце концов дама выразила слабую надежду, что может, я передумаю, а я, спросив, какие сроки сдачи фильма, сказал, что все равно вы не успеете. На этом и расстались.
Однако для меня двухчасовой телефонный разговор не прошел бесследно. Что-то всколыхнулось в глубине памяти, что-то всплыло. И я решил написать все то, о чем бы не смог и явно бы не успел сказать по телевидению.
* * *
Из нашего поколения прозаиков первыми (по хронологии) вошли в литературу я и Юра Казаков. Юлиан Семенов напечатался позже нас, но раньше, чем Аксенов. Юлиан Семенов никогда не входил в первую десятку, но сразу занял какое-то свое, особое место. Мы были знаменитыми, он — преуспевающим. Юлику не надо было, как нам, пробиваться сквозь цензуру, но у него были свои проблемы. Надо было пробиваться сквозь толпу жаждущих печататься маститых литераторов, которые осаждали немногочисленные редакции журналов и издательств. Он своих конкурентов обходил не конъюнктурой (они все были конъюнктурщиками), а свежестью тем и знанием материала. И он много ездил по стране. Его книга о полярных летчиках была совсем не плохой по тем временам. (К вопросу о памяти мемуариста. Название книги я забыл, а какие-то фразы из нее до сих пор помню. Например, перед тем как завести мотор, первый пилот говорит второму: «Читай молитву». Что означало на летном жаргоне — читать инструкцию, где указывалось, какие кнопки в каком порядке надо нажимать, чтоб привести самолет в готовность.) И он выдавал свою продукцию на-гора, как ударник коммунистического труда, творческих пауз он не знал. Дошло до того, что когда Георгий Семенов — единственный писатель, которого Юра Казаков впоследствии признал себе равным в своем жанре, — принес свои первые рассказы в журнал «Знамя», ему посоветовали взять псевдоним: дескать, есть у нас уже один Семенов, который заполонил собой все, зачем вам такой конкурент? И думаю, не искушенный в литинтригах Жора Семенов, наверно бы, согласился (ради первой публикации в центральном журнале на многое согласишься), но тут некие доброжелатели по каким-то своим соображениям подсказали Жоре Семенову, что, мол, негоже исконно русскому писателю уступать свою фамилию Юлику Ляндресу.
Был период, когда мы с Юликом семейно ходили друг к другу в гости. Юлик был хлебосол, принимал с размахом и, помнится, ставил пластинки с речами Сталина, а затем очень смешно имитировал речь Вождя и Учителя. Наш общий приятель Юра Киршон, сын того самого драматурга Киршона, руководителя РАППа, расстрелянного в 37-м, как-то заметил: «То, что Семенов тебе первым звонит, — это хороший признак. Семенов так просто не звонит. Значит, ты на подъеме». Лишь позже у меня как-то связалось в памяти, что с Семеновым мы познакомились не в ЦДЛ, а познакомил нас Юра Киршон, и познакомил вкупе со своей компанией, куда входили Боря Сарылов, Виктор Луи — все трое отсидевшие за своих отцов и выпущенные по амнистии после смерти Сталина. Повторяю, в эту компанию входил Юлик Семенов, отец которого, Семен Ляндрес, был тоже репрессирован, но уцелел и в 60-е годы работал на скромной должности в каком-то издательстве.
Широкую известность Семенов приобрел после своего милицейского детектива «Петровка, 38». Помнится, он попросил меня и Юру Киршона сопровождать его то ли в сберкассу, то ли из сберкассы, ибо он должен был внести большие деньги, чтобы купить «ЗИМ». (Я еще не купил своего «Запорожца». Потом, после меня, вся московская проза ездила на «Запорожцах». А у Юлика Семенова уже был «ЗИМ», машина министров!) Было ощущение, что все как-то легко дается этому обаятельному парню с хорошим чувством юмора, и даже «пятый пункт» не помешал ему жениться на дочери Сергея Михалкова. А уж Сергей Владимирович, со своей повышенной бдительностью, в свою семью подозрительный элемент не пустил бы. Все знали, да и Юлик этого не скрывал, что образцом для подражания для него является Эрнест Хемингуэй. Он хотел, как и Хемингуэй, много ездить по свету, много писать, охотиться, заниматься спортом и не быть стесненным в деньгах. У Юлика и бородка была а-ля Хемингуэй. Юра Киршон, изощренный острослов, мне рассказал, что, когда умер Хемингуэй, он послал Семенову телеграмму соболезнования и тот воспринял это как должное. Как-то я спросил Семенова: «Юлик, если ты подражаешь Хемингуэю, спортсмену и охотнику, то почему, извини, ты такой толстый?» — «Это не лишний вес, — без своего обычного юмора ответил Юлик. — Это сердце. В шахте был взрыв, и я бежал две тысячи ступенек наверх». Может, тогда я понял, что не все знаю про везунка Семенова. И значительно позже, в разгар перестройки, когда я прочитал воспоминания Семенова о его отце, как он, совсем юным, тайно ездил к нему на свидания в лагерь, я еще раз убедился, что не все было так просто в семеновской биографии. И на самом деле, подражание Хемингуэю было игрой, а лепил он свою жизнь, конечно, не с товарища Дзержинского, но с человека, пришедшего в то же ведомство, своего старого дружка Виктора Луи.
…Можно, конечно, только догадываться, о чем говорили в этой дружной компании Киршона, Сарылова, Луи и Юлика Ляндреса. Первые трое только что вышли из лагерей, а четвертый знал про лагерь не понаслышке, отец все еще находился за колючей проволокой. Думаю, однако, что никаких иллюзий по поводу светлого коммунистического будущего у них не было. А был страх прошлого, и было естественное желание молодости устроить свою жизнь так, чтоб никогда этот страх прошлого не вернулся. Поначалу звездой в этой компании был Юра Киршон, который запросто мог переговорить любого острослова, к тому же на Юру свалились большие деньги — начали ставить пьесы недавно реабилитированного отца. И вот когда Юра Киршон, мой товарищ по Литинституту, впервые привел меня в гости к Виктору Луи (Киршон называл его «Луй»), я с удивлением заметил, что чемпион институтских и литературных застолий как-то сбавил тон. То есть за столом он по-прежнему солировал, но с оглядкой на хозяина. А хозяин помалкивал, я лишь ощущал его внимательный взгляд из-под дымчатых очков явно иностранного происхождения. Вообще за столом у Виктора Луи все было иностранное: и посуда, и рюмки, и бутылки, и еда. Причем не из «Березки», а прямиком из загнивающей Европы. Я знал про Виктора Луи лишь то, что они сидели с Киршоном в одном лагере. И всё. По каким-то случайным репликам за столом я выяснил, что жена хозяина дома, бесцветная дамочка на шестом месяце беременности, — англичанка, а сам хозяин дома — московский корреспондент английской газеты. Запомнился короткий разговор: «Она обязательно поедет рожать в Лондон, — сказал Виктор Луи, — я не верю московским клиникам. Проблема в том, что я тоже хочу в Лондон, чтоб присутствовать при родах, а меня не пускают». — «Луй, тебя пустят», — сказал Киршон. Не знаю, что я тогда подумал, и вряд ли что-нибудь подумал — было выпито много виски, джина и французского коньяка. А на следующий день, вспомнив вчерашний вечер, я подумал: ни хрена себе! Бывший зэк — а уже штатный сотрудник английской газеты! И уже намыливается в Лондон. И как такое может быть? А если может, то что все это означает?
