Андерссон забеременела и твердо решила сделать аборт. Бергман вовсе не обрадовался, когда она сообщила о беременности, да и ей самой не хотелось заводить ребенка. Она считала, что вполне достаточно тех детей, какие у него уже есть и еще будут позднее, и сама находилась на взлете карьеры и не имела времени.
Однако она посещала врачей и кураторов, а значит, ей приходилось действовать весьма деликатно, ведь отец ребенка был знаменитостью. Она не говорила, кто он, но, поскольку это была Харриет Андерссон, вычислить его не составляло труда. “Он женат, и у него то ли пятеро, то ли шестеро детей” – вот все, что она могла сообщить.
До аборта не дошло. У Харриет Андерссон случился выкидыш. Когда она вернулась домой после чистки, Ингмар Бергман ждал ее, собственноручно приготовив небольшой праздничный обед – форель под яичным соусом. Он позвонил сотруднице экономического отдела театра, попросил у нее рецепт и метался меж телефоном и кухней. Как Андерссон говорит в книге интервью, это был единственный раз, когда он приготовил для нее угощение.
Их роман был обречен. К счастью, ни Андерссон, ни Бергман не знакомили друг друга с родителями, и в дневнике Карин Бергман упоминаний об Андерссон нет.
Роман, как и ревность, угасал. Харриет Андерссон поняла, что ее ждет замена, когда побывала на съемках последнего ролика с рекламой мыла “Бриз”. Он назывался “Принцесса и свинопас”, а съемки проходили на студии в Росунде в 1953 году. Оператором, как обычно, был Гуннар Фишер, и готовый ролик продолжался всего одну минуту. Принцессу играла молодая актриса по имени Биби Андерссон. Она только начинала свою экранную карьеру и годом раньше исполнила одну из ролей в “Подводной лодке-39”, вместе с Харриет Андерссон и Ларсом Экборгом.
Идею этого ролика придумала Харриет Андерссон по дороге в Стокгольм после съемок “Вечера шутов”. В тот день хоронили ее тетушку, но на похороны Бергман ее не отпустил. Когда позднее Андерссон приехала на киностудию в Росунде и увидела коллегу-актрису в сценическом костюме, “прелестную, как карамелька, в кринолине и парике рококо”, Бергман приказал ей исчезнуть.
И тогда я интуитивно почуяла: “Ага, вот следующая Андерссон, которая меня сменит”. Я не обиделась, нет-нет. Просто почуяла, совершенно трезво. Даже не заплакала, как позднее Биби, она вообще была мастерица поплакать, не то что я”, —
рассказывает она Яну Лумхольдту.
Карин Бергман уже проведала о новом романе сына, когда летом 1954 года делала запись в своем тайном дневнике. Она писала о внутреннем прозрении, случившемся, когда она размышляла об Ингмаре и Маргарете, о двух маленьких детишках, которые рука об руку идут вечером по лугу в Дувнесе. Они навещали бабушку и теперь возвращались, потому что пора спать. Ингмар держал сестру за руку и что-то с жаром ей говорил, а она внимательно слушала.
Мы с Эриком стояли у окна, смотрели на них и думали, что вместе они просто очаровательны. Так бывало и позднее. Даг оставался сам по себе, а эти двое держались заодно, и Ингмар влиял на Маргарету, причем не лучшим образом. Она долго была привязана к нему прямо-таки неестественно прочными узами, и ей стоило больших усилий освободиться от них. Да, в каком-то смысле Ингмар беззастенчиво открыт во всех своих начинаниях, но вместе с тем в душе он одиночка. Все знают, как он все время растаптывал чувства каждого человека, с которым был связан,—
писала она и продолжала:
Теперь он бросает свою третью семью, чтобы, как он говорит, быть “совершенно свободным” и строить жизнь по своему усмотрению. У него есть что-то вроде дома в Мальмё, где он работает в Городском театре режиссером и художественным консультантом. Есть и холостяцкая квартира в Стокгольме, где он много работает для кино. Роман с киношной девушкой [Биби Андерссон. – Авт.] продлится, пожалуй, год или два, пока он в своем одиночестве не увлечется другой! Содержание кучи ребятишек стоит ему больших денег, и мне кажется, он похож на белку в колесе, которой некогда перевести дух. Давний дом, родительский, для него существует разве только когда он внезапно забегает к нам. Порой мы не видим его месяцами. А порой он заходит несколько раз подряд. Сам признается, что ставит во главу угла свою работу и себя самого (именно в таком порядке), а все прочее для него почти не существует. Какого-либо нажима или обязанности он не выносит. Когда заходит домой или когда кто-нибудь, скажем, тяжело болел, он бывает ласковым, и непосредственным, и разговорчивым, можно даже подумать, что ты ему близок и что в нем нет ничего от Даговой суровой неприступности. Но внезапно все меняется – он становится так далек, что совершенно невозможно поверить, что он твой родной сын. И в конце концов осознаешь, что на него никогда нельзя рассчитывать, ни при каких обстоятельствах. Просто жди поодаль и надейся, что из всей этой неразберихи в итоге возникнет что-нибудь существенное. […] Для нас лично проблема всегда заключалась вот в чем: надо ли нам терпеть и, несмотря ни на что, всегда быть готовыми к встрече, хотя он растаптывает едва ли не все, что для нас важно и свято? Эрик много раз хотел с ним порвать. Но для меня дело обстоит вот так: если я с ним абсолютно честна, а стало быть, ему полностью известна моя позиция, но тем не менее я могу встретить его любовью, которая живет во мне, то я вправе думать, что по большому счету от терпения больше пользы, чем от разрыва. Ведь Ингмар – как и другие – живет в моем сердце каждый день и каждый час.
Сообщив Гюн о своем романе с Харриет Андерссон, Ингмар Бергман одновременно попросил ее набраться терпения и дать ему несколько месяцев передышки. Возможно, где-то в недрах его существа жила тщетная надежда, что они сумеют вернуться друг к другу.
Лишь спустя два года они наконец решились на развод после глубокого и продолжительного разрыва, как это называлось. Обычное посредничество ничего не изменило, и в октябре 1954 года стокгольмский городской суд вынес вердикт, что супруги должны разъехаться, а опеку над сыном Лилль-Ингмаром получила Гюн Бергман. Бракоразводный процесс полностью завершился только в июле 1959-го.
Однажды Харриет Андерссон и Гюн Бергман случайно повстречались. Столкнулись на уличном углу в Эстермальме, но столкновение, которое могло бы оказаться неприятным, вызвало у обеих лишь громкий смех. Позднее они виделись еще несколько раз, пили чай. “Она сказала, что не может больше злиться на меня и куда сильнее злится на Ингмара”. Андерссон считала Гюн Бергман фантастической женщиной, “очаровательной до мозга костей”, и не понимала, как Ингмар Бергман мог бросить Гюн ради нее.
