Танцующих становилось все больше. К русским присоединились американцы, французы, англичане. Они угощали друг друга сигаретами и водкой. Поздно ночью мы попрощались с остальной компанией и пошли ночевать к Регине — у нее была полуподвальная квартира в доме на Инвалиденштрассе.
«И давно ты здесь живешь?» — поинтересовалась мать, когда мы вошли в Регинину квартиру.
«Две недели. До этого времени я жила в разных местах».
«И Карфункельштейн тоже все время жил с тобой?»
«Да, все время».
«А теперь? Где он теперь живет?»
«Он опять живет в Целедорфе. Его дом уцелел — ни одной царапины».
«Дом его жены», — поправила мать. — «Он ведь перевел все имущество на ее имя».
«Да, дом его жены», — равнодушно подтвердила Регина. И с неожиданной гордостью продолжила: «Он уже имеет в своем распоряжении машину и сколько угодно талонов на бензин».
«Наверное, Господь спал в это время, и поэтому твой Карфункельштейн сохранил свое имущество», — неприязненно отозвалась мать, не выносившая бывшего сожителя сестры.
Регина невесело усмехнулась. Мать обняла ее — ничего другого ей не оставалось.
На следующий день мы отправились обратно. Фрау Риттер встретила нас в страшном волнении.
«Господин Редлих хотел покончить жизнь самоубийством. Хорошо, что нам вовремя удалось отобрать у него нож. Сейчас он сидит в комнате наверху и несет какой-то вздор».
Когда мы вошли в комнату, Редлих упал перед матерью на колени и судорожно обхватил ее ноги.
«Это мне наказание за то, что я возил евреев туда, где их ждала газовая камера. И за это Бог забрал моего сына, а его» — кивнул Редлих в мою сторону, — «оставил жить».
«Я уже думал, что Бог простил меня, но он не простил, он страшно покарал меня за этот грех».
«Бога нет!» — сказал я. Мать попыталась высвободиться из рук Редлиха.
«Я ведь все, все видел», — говорил он, — «я видел, как их обыскивали, как у них все отбирали. Я помню этот ужасный запах, этот черный дым из труб крематория. Я видел небо в этих красных отблесках. Меня сразу же, как только приходил состав с евреями, отправляли за провизией, но я все видел. Я спотыкался, шел как слепой, потому что у меня не было сил смотреть на все это, — я зажмуривал глаза. Врач сказал — у меня нервное истощение, дал мне справку, и меня освободили от этой работы. Я больше не мог. И никогда бы уже не смог. Но почему за это должен был расплачиваться мой сын?»
Мать наконец высвободилась из его рук. Мое лицо было мокрым от слез.
«Рольф вообще был не при чем. Он ко всему этому дерьму никакого отношения не имел!» — крикнул я и бросился вон из комнаты.
После девятого мая с дома Мартхен сняли охрану. Советская комендатура стала строго наказывать каждого солдата за мародерство и изнасилование. Матери предоставили квартиру в одном из уцелевших домов Каульсдорфа, и мы устроили по этому поводу большой праздник.
Связь с Лоной мы снова наладили. Даже Людмила Дмитриева объявилась. Лона явилась к нам со своим третьим мужем Фуркертом, сбежавшим из моабитской тюрьмы. Фуркерт непременно хотел повидаться с Карлом Хотце. Нам было трудно растолковать ему, что Хотце — если он еще жив — находится в заключении где-то в Австрии. Людмила приехала к нам, как всегда, одна. И как всегда, с неизменной сигаретой во рту. Она с видимым удовольствием разговаривала с Василием по-русски. Однако впоследствии она всегда подчеркивала, что коммунисты, соратники Василия по партии (так, во всяком случае, считала сама Людмила) уничтожили всю ее семью. Но тогда, на празднике, оба мирно беседовали друг с другом. Василий перенес свое пианино из гостиной Мартхен в нашу новую квартиру, и они с Людмилой играли в четыре руки русские народные песни. А для нас Василий играл немецкие шлягеры тридцатых годов. Карфункельштейн танцевал попеременно то с тетей Региной, то со своей женой. Иногда матери удавалось оттащить Василия от пианино и потанцевать с ним. В этих случаях за инструмент садился Ганс Кохман. Старый Редлих молча, неподвижно сидел в углу комнаты. Время от времени он подносил ко рту бутылку водки, которую Василий сунул ему в руки. Я подсел к нему и попытался заговорить, но он, сжав губы, отодвинулся от меня и продолжал молчать.
В этот праздничный вечер Карфункельштейн объявил, что решил снова заняться торговлей — продавать чулки и трикотаж. Он слышал, что в Саксонии разработали специальную синтетическую ткань для чулок, похожую на нейлон.
«Эта ткань называется перлон», — рассказывал Карфункельштейн. — «Чулки из нее гораздо прочнее нейлоновых. Американцы от этих вещей просто в восторге — они дешевле и к тому же нравятся немецким девушкам. Нужно только раздобыть небольшой грузовичок и получить от русских разрешение на торговлю».
Зигрид Радни пообещала предоставить в распоряжение Карфункельштейна свой старый грузовик, от которого отказались русские, и даже водителя.
«Русские съели даже самых маленьких цыплят. Опустошили птицеферму начисто! И лицензию у меня отобрали, потому что я обслуживала эсэсовское начальство. Можете взять мой грузовик. А вот бензина у меня нет. В крайнем случае можно приспособить дровяную печь. Брат мужа в этом хорошо разбирается»..
Карфункельштейн сказал, что, конечно, этим можно будет воспользоваться, если он не сможет достать необходимое количество бензина. И еще — хорошо бы сначала проверить, как янки воспримут эти новые чулки.
«Да они и не поймут вовсе, в чем различие», — сказала тетя Регина.
«Они умнее, чем ты думаешь», — возразил Карфункельштейн. — «И прежде всего они спросят, где мы эти вещи взяли. Поэтому мы должны соблюсти все формальности и получить у русских лицензию».
Мать получила в комендатуре лицензию и стала официальным владельцем предприятия. Зигрид Радни предоставила нам свой грузовичок, а брат ее мужа приладил к нему дровяную печь. Бензин Карфункельштейну достать так и не удалось. Скоро на веранде нашего дома уже стояли первые ящики с перлоновыми чулками. Мать купила их не слишком много: во-первых, потому, что на оптовом рынке эти чулки появились недавно и в небольших количествах, а во-вторых, нельзя было предугадать, будет ли этот товар пользоваться спросом.
«А как с „союзниками“ контакты наладить?» — спросила мать Регину.
«Это не твоя забота», — проворчала та. — «Я уже это делаю».
«Интересно, где же? На улице? Не пройдет и двух минут, как тебя схватит патруль, и мне придется вызволять тебя из кутузки».
«Не беспокойся, Карфункельштейн знает, как за это дело взяться. У развалин рейхстага еще и не такое можно продать. Поменять на сигареты. Деньги нам брать нельзя. А сигареты — это валюта. Американские сигареты, что называется, гвоздь сезона. В особенности они пользуются спросом у русских. Вопрос только в том, кто заговорит с ними? Фрау Карфункельштейн охотно довезет нас до рейхстага, но потом мы должны будем действовать сами. Карфункельштейн считает, что взрослым этими делами заниматься ни в коем случае не следует. Лучше всего для этого подойдут дети».
