В конце концов зачинщиц бунта арестовали, остальным — после угроз и допросов — дали разойтись.
События эти подстегнули к действиям Заречный комитет.
Воззвание к папиросницам отпечатали на гектографе, который раздобыл Ванеев.
Надежных связей на фабрике Лаферм у Заречного комитета не было, поэтому Зинаида Невзорова и Аполлинария Якубова пошли на риск. Набив свернутыми в трубочки воззваниями специально сшитые передники, они дождались вечернего гудка и двинулись навстречу хлынувшим из ворот работницам.
— Возьмите… — и воззвание оказывалось в непроизвольно стиснутой ладони.
Женщины останавливались, чтобы развернуть «гильзу». Некоторые испуганно бросали ее, но большинство уносили с собой.
Воззвание имело успех.
Петр понял, что настала пора готовить фабричную забастовку и его комитету. Всего лучше для этого подходит бумагопрядильня Конига, где до марта работала Антонина…
Долгое отсутствие Петра встревожило Везенберга, но при встрече он скрыл это за доброжелательной улыбкой:
— Что-нибудь случилось? Или дама, для которой предназначен снимок, перестала быть к вам благосклонной?
— К счастью, нет. Дела, знаете ли… Уснешь с одними заботами, а проснешься с другими. С вами такое бывает?
— Увы, — всепонимающе посмотрел на него Везенберг. — Чаще, чем хотелось бы. Но в моем возрасте такое объяснимо, — и передал коробку с фотографиями.
Петру фотографии понравились: четкие, несущие отблеск солнечного света и не загроможденного второстепенными деталями пространства. На снимке Петр выглядел старше своих лет. Бородка отросла, загустела. Буйные волосы, напротив, прилегли.
Ну и пусть. Дело не в том, сколько прожито, а сколько пережито. Значит, годы не поспевают за опытом…
Петра так и подмывало паписать Антонине о событиях у Торнтонов и Лаферм, о смелых действиях ее старого знакомого Филимона Петрова, о том, что теперь удается поспать не более четырех часов в сутки, но усталости нет, потому что она — удел праздноживущих… Но вместо этого он пустился в описание необычной для Петербурга осени, благо, обзоры профессора Лесного института Кангородова, которые он регулярно помещает в «Ведомостях С.-Петербургского Градоначальника и столичной полиции», — под рукой.
Листопад кончился первого октября, но в Лесном и после этого продолжали цвести георгины, настурции, розы, душистые фиалки, незабудки, одуванчики и даже… созревала земляника. Удивительная и неповторимая картина: деревья без листьев, на них зимние птицы — снегири, долгохвостые синицы, а ниже — цветущие травы с пчелами, бабочками-крапивницами…
Первый снег выпал девятого октября, но тут же растаял. Через два дня он повторился. На этот раз в зимнем ландшафте проступили не угасшие цветы, зеленые взгорки. Легкие заморозки обожгли теплую еще землю, начали выстужать ее. К концу октября они застеклили пруды, но ненадолго.
Пролетели над окраинами последние лебеди, затем черные утки. Они опускались на студеную гладь Невы. Поглазеть на них собирались толпы. Иные кормили, иные бросали камни.
Солнечные дни держались долго, дождей было мало. Лишь в начале ноября грянула сильная буря и вызвала наводнение в низменных частях. После нее вновь стало тихо, холодно…
Все, о чем писал Антонине Петр, прошло мимо него. В то время как весна боролась с осенью, рождая причудливые пейзажи, солнце дарило последнюю ласку, улетали грачи и пеночки, им на смену спешили свиристели и аполовники, падал и таял снег, — Петр мотался по городу, вел занятия в душных комнатушках, слушал лекции в институте, собирал сведения о заводской жизни, клеил переплеты для книг, с которыми эти сведения уйдут за границу, делал множество других дел, не имея возможности остановиться, посмотреть вокруг, поразиться красоте природы или опечалиться.
Обидно, жизнь идет, а жить некогда…
Но разве это не жизнь? Работать до изнеможения, не видя белого света, ради того, чтобы другие его увидели?!
Радость бывает разная: радость созерцания и радость действия. Теряя одну, приобретаешь другую, более будничную, незаметную, но и более глубокую, созидающую…
У каждого своя судьба, свое предназначение. Нельзя достичь желаемой цели, ничего не теряя.
Петр потерял светлую осень. По признанию профессора Кайгородова, такой не было уже двадцать пять лет. Но ведь и такого содружества, как у «стариков», тоже еще не было… Потому хотя бы, что двадцать пять лет назад не было Ульянова.
Интересное совпадение: двадцать пять и двадцать пять…
Не зная, как закончить письмо к Антонине, Петр написал:
«А рябина в этом году почти не уродилась. Подождем следующего… Твой Петр».
Воззвание к работницам бумагопрядильни Кенига вызвался написать и оттиснуть Цедербаум. В помощники себе он взял Бориса Гольдмана, подвижного коротышку с черными бегающими глазами, излишне бойкого и разговорчивого. Гольдман производил впечатление эпциклопедиста, был энергичен, но и неосторожно хвастлив. Себя он именовал не иначе как гражданином исторической Польши, интернационалистом от социал-демократии. У него водились деньги.
— А ведь это благодаря Борису Исааковичу мы обзавелись мимеографом, — признался Цедербаум Петру. — Представляете, он нашел секрет, как изготовить его своими силами!
— Секрет или человека с секретом? — уточнил Петр.
— Человека тоже надо суметь найти, — улыбнулся Юлий Осипович. — Степан Степанович Гуляницкий. Между прочим, как и вы, студент Технологического института. Весьма изобретательный человек, но… хромает по части политических наук. Голъдмаи и протянул ему руку помощи.
— В чем же состоит изобретение Гуляницкого?
— В его доступности. Восковая бумага для трафарета делается из папиросной бумаги. Одна ее сторона протаскивается через подогретую смесь парафина, стеарина и спермацета, на другой рисуется клетка. Писать по ней лучше всего стальным прутом, подкладывая напильник с мелкими нарезками. Тогда остаются невидимые дырочки для типографской краски. Для получения валика нужна пустая цилиндрическая форма, стержень, соединение воды, глицерина и растения агар-агар, которое есть в любой аптеке. Далее — картонная рамка для трафарета. Через подвесной блок она крепится бечевкой к ноге. Прокатил краску по трафарету валиком, поднял рамку ногой, вынул лист с текстом, на его место положил чистый. Типографский станок да и только! А цена ему — три рубля с копейками.
— Остроумно. Надо срочно менять свой гектограф…
— А я думаю, надо заниматься чем-то одним и не браться за все сразу, — не согласился с ним Цедербаум. — Мой совет, Петр Кузьмич: передайте свою технику в кружки и больше не касайтесь к ней. Вы на виду, — и дэбавнл: — Между прочим, Борис Исаакович выстаивает у мимеографа по нескольку часов кряду.
