Пришлось и Николаю отказаться. Ничего не поделаешь! Если пойти без Мишки, значит, дружбе конец. А они еще могут поладить.
– И зачем ты эту историю затеял? – укоризненно спросил Николай, когда они снова оказались в Мишкином саду.
– А ты зачем один туда забрался?
– Тебя не было. А она позвала.
– Мог бы и подождать: не горело!
– Прости, не догадался. Честное слово!
– Не верю.
Чертя ногой по песку, Мишка уныло продолжал:
– Настоящие дружки так не делают. Я тебя с ней познакомил? Познакомил. А ведь мог и скрыть, если бы был ягоистом.
– Эгоистом, – осторожно поправил Николай.
– Вот видишь: опять ты поперек лезешь. Кто тебя за язык тянет? Ягоист, эгоист – какая разница. Я-то не навязываюсь к тебе в учителя. У меня не будешь уроки брать.
«Эх, ошибаешься, друг!», хотел сказать ему Николай. Но так и не сказал – обстановка была явно неподходящая. Все равно теперь Мишка не станет с ним заниматься по математике.
Оставалось только молча встать, поднять книгу и направиться к выходу.
Мишка не догнал его, не распрощался. На этот раз разлад грозил стать серьезным.
В расстроенных чувствах Николай дошел до набережной. Спустился к Волге. Не торопясь разделся, с наслаждением окунулся в воду и поплыл на середину реки.
Тонкое голубое марево плыло над Волгой. На той стороне, у переправы, звонко ржали лошади. Белые чайки с хохочущим криком стремительно падали на светлую поверхность воды.
Только к вечеру Николай вернулся на квартиру. Трифон встретил его ворчанием:
– А обедать кто будет? Андрей Лексеич обратно заболевши. Вы бог весть где пропадаете. Для ради чего я тогда такие вкусные щи сварил? Не псам же выливать…
Вдруг Трифон в удивлении отступил назад:
– Миколай Лексеич! С нами крестная сила! Кто это вам эдакий рог подсадил?
Николай невольно провел ладонью по лбу. Под рукой крепкая, как орех, шишка.
– И где это вас так угораздило? – не отставал обеспокоенный Трифон. – Дверью, что ли, в гимназии хлобыстнули? Аль подрались с кем?…
– Да нет, с качелей свалился, – буркнул Николай и поспешил отойти от дядьки к Андрюшиной постели.
Осуждающе вздохнув, Трифон покачал головой.
Андрюша опять чувствовал себя плохо. С трудом открыв воспаленные глаза, слабым голосом попросил:
– Николенька… воды…
Пил он долго, по капельке, часто и тяжело дыша…
День подходил к концу. Учить математику теперь все равно было бесполезно – пришел к безрадостному заключению Николай и, взяв со столика книжку Бенедиктова, вытянулся на старом диване.
Читал он долго, шепотом повторяя нравившиеся ему строчки. И, удивительное дело, все время раздавался в его ушах нежный и озабоченный голос Юлечки:
– Николенька!..
Надо написать о ней стихи. Сейчас же, без промедления.
Уже далеко за полночь, когда догорела последняя свеча на столе, закончил Николай стихотворение. И откуда только взялись такие, доселе неведомые ему слова:
Я пленен, я очарован, Ненаглядная, тобой, Я навек к тебе прикован Цепью страсти роковой. Я твой раб, моя царица! Все несу к твоим ногам, Без тебя мне мир темница, О, внемли моим словам…
«Моя царица!» Может, это слишком? Впрочем, пусть остается, как есть. Ведь Юлечке он все равно стихи не покажет. Да и другие о них не узнают. Это только для себя.
Утомленный событиями дня, спал Николай крепко и, наверное, проснулся бы не раньше полудня, если бы не Трифон. Дядька хорошо знал, что сегодня начинаются экзамены, чуть свет сбегал на Мытный двор, купил свежих, еще трепыхавшихся стерлядок, зажарил их на сковороде.
Старательнее обычного отутюжил дядька и праздничную форму. Мундир и брюки выглядели безукоризненно. У дверей стояли до блеска начищенные ботинки.
Но настроение у Николая отнюдь не было праздничным. Он отправился в гимназию, как на эшафот. Забыл даже помолиться перед уходом. Только Трифон перекрестил его на крыльце…
Невесело входил Николай в двери гимназии. Как всегда, в углу полутемной передней стоял Иуда. Завидев Николая, он зашаркал прямо к нему.
– Э-э, Некрасов, – не то просвистел, не то прошипел надзиратель, – вам нельзя-с…
Николай в изумлении сделал шаг назад:
– Почему?
– Вы не допущены-с к экзаменам. Таково-с решение педагогического совета. Да-с. Ваши успехи слишком неудовлетворительны. Да-с.
Пожевав сухими губами, Иуда спросил:
– А братец ваш где-с?
– Болен, – потупил голову Николай.
– Так-с. Понятно-с. Один – болен, другой – волен. Ах, как негоже получается!
Заметив нерешительность Некрасова, надзиратель подступил к нему вплотную:
– Извольте выйти! Когда потребуется, вас пригласят. Да-с. Пригласят…
Спорить было бесполезно.
Хорошо, что Трифона не оказалось дома и никто не спросил Николая, почему он так рано вернулся из гимназии. Положив на стол стихи Жуковского, он принялся читать. Хотелось забыться, уйти в какой-то другой мир, не похожий на эту печальную действительность.
Первое попавшееся на глаза стихотворение было про море, про безмолвное, лазурное море. Какие неведомые тайны хранятся в его глубинах? Какая сила движет его необъятное лоно?
Стихотворение очень понравилось Николаю. У него возникло желание тоже написать о море. Это не важно, что он его не видел, зато ясно представлял в своем воображении. Бесконечная синяя гладь, могучие волны с грохотом обрушивающиеся на каменные скалы… И вот сами собой складывались строки:
Открой мне, кипучее, бурное море,
Тайник заповеданный, дай мне понять,
Что дивное скрыто в твоем разговоре,
Что бурные волны твои говорят?…
Конечно, очень похоже на Жуковского. Но ничего, успокаивал себя Николай, Жуковский не будет в обиде. Он ведь никогда не увидит эти стихи.
Потом Николай начал читать Бенедиктова. Одно стихотворение показалось ему страшно знакомым:
О, не играй веселых песен мне,
Мой бедный слух напрасно раздражая…
Постой, постой! – вспомнил Николай. – Да это же как у Пушкина:
Не пой, красавица, при мне,
Ты песен Грузии печальной…
Конечно, не совсем так, но есть что-то общее. Значит, подражать можно. Это не грех. Николай наклонился над тетрадью, задумчиво потрогал себя за ухо и написал:
Красавица, не пой веселых песен мне,
Они пленительны в устах прекрасной девы,
Но больше я люблю печальные напевы…
А все-таки не лучше ли «из самого себя сочинять»? Это он однажды так матери сказал. Ему было шесть лет, и он весело напевал в саду:
Рано утром петушок
Закричал на весь лужок:
– Кукареку, кукареку,
Побегу купаться в реку.
– Что это за песенка? – спросила мать. – Где ты ее услышал, Николенька?
