Ознакомительная версия.
Милая Китти!
Запомни навсегда вчерашний день – его нельзя забыть, потому что он самый важный день в моей жизни. Да и для всякой девушки тот день, когда ее впервые поцеловали, – самый важный день! Вот и у меня тоже. Тот раз, когда Брам поцеловал меня в правую щеку, не считается, и когда мистер Уокер поцеловал мне руку – тоже не в счет.
Слушай же, как меня впервые поцеловали.
Вчера вечером, часов в восемь, я сидела с Петером на его кушетке, и он обнял меня за плечи.
«Давай немножко подвинемся, – сказала я, – а то я все время стукаюсь головой о ящик».
Он отодвинулся почти в самый угол. Я просунула руку под его рукой и обхватила его, а он еще крепче обнял меня за плечи. Мы часто с ним сидели рядом, но никогда раньше мы не были так близко, как в этот вечер. Он так крепко привлек меня к себе, что мое сердце забилось у него на груди. Но потом стало еще лучше. Он все больше притягивал меня к себе, пока моя голова не склонилась к нему на плечо, а его голова приникла к моей. А когда я минут через пять опять села прямо, он быстро взял мою голову обеими руками и снова привлек меня к себе. Мне было так хорошо, так чудесно, я не могла сказать ни слова, только наслаждалась этой минутой. Он немного неловко погладил меня по щеке, по плечу, играл моими локонами, и мы не шевелились, прижав головы друг к другу. Не могу описать тебе, Китти, чувство, которое меня переполняло! Я была счастлива, и он, мне кажется, тоже. В половине девятого мы встали, и Петер стал надевать гимнастические туфли, чтобы не топать при обходе дома. Я стояла рядом. Как это вдруг случилось, сама не знаю, но прежде чем сойти вниз, он поцеловал мои волосы где-то между левой щекой и ухом. Я сбежала вниз без оглядки и... мечтаю о сегодняшнем вечере.
Анна.
Среда, 19 апреля 1944 г.
Милый дружок!
Что может быть лучше на свете, чем смотреть из открытого окна на природу, слушать, как поют птицы, чувствовать солнце на щеках и, обняв милого мальчика, молча стоять, крепко прижавшись друг к другу? Не верю, что это плохо, от этой тишины на душе становится светло. Ах, если б только никто ее не нарушал – даже Муши!
Анна.
Пятница, 28 апреля 1944 г.
Милая Китти!
Никогда не забуду свой сон про Петера Васаеля. Стоит мне о нем подумать, как я опять чувствую его щеку у моей, опять испытываю это чудесное ощущение. С Петером (здешним) я тоже испытывала это ощущение, но не с такой силой... до вчерашнего дня, когда мы сидели на диванчике рядом, как всегда, крепко обнявшись. И вдруг та, прежняя Анна исчезла и появилась другая Анна. Та, другая Анна, в которой нет ни легкомыслия, ни веселости – она только хочет любить, хочет быть ласковой.
Я сидела, прижавшись к нему, и чувствовала, как переполняется сердце. Слезы подступили к глазам, покатились по лицу прямо на его куртку. Заметил ли он? Ни одним движением он себя не выдал. Чувствует ли он то, что чувствую я? Он не сказал почти ни слова. Знает ли он, что рядом с ним – две Анны? Сколько вопросов, а ответа нет!
В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы всегда прощаемся. Я вся еще дрожала, я была той, другой Анной. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала в левую щеку. Но когда я хотела поцеловать его и в правую, мои губы встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз, еще и еще, без конца!
Как Петер нуждается в ласке! Впервые он открыл, что такое девушка, впервые понял, что у этих «бесенят» тоже есть сердце, что они совсем другие, когда остаешься с ними наедине. Впервые в жизни он отдал свою дружбу, всего себя – ведь у него никогда в жизни не было друга, не было подруги. Теперь мы нашли друг друга. Я тоже не знала его, у меня тоже не было любимого, а теперь есть.
Но меня непрестанно мучит вопрос: «Хорошо ли это, правильно ли, что я так поддаюсь, что во мне столько же пылкости, как в Петере? Можно ли мне, девушке, так давать себе волю?»
И на это есть только один ответ:
«Я так тосковала, так долго тосковала, я была так одинока – и вот я нашла утешение и радость!» Утром мы такие, как всегда, и днем тоже, но вечером уже ничем не удержать нашей тяги друг к другу, нельзя не думать о блаженстве, о счастье каждой встречи. И тут мы принадлежим только самим себе. И каждый вечер после прощального поцелуя мне хочется уйти, уйти поскорее, чтобы не смотреть ему в глаза, бежать, бежать, остаться одной в темноте.
Но стоит мне спуститься на четырнадцать ступенек – и куда я попадаю! В ярко освещенную комнату, где разговаривают, смеются, начинают меня расспрашивать, – и мне надо отвечать так, чтобы никто ничего не заметил. Сердце у меня слишком переполнено, чтобы сразу стряхнуть все, что я испытала вчера вечером. Та нежная, кроткая Анна редко просыпается во мне, но тем труднее сразу выгнать ее за дверь. Петер глубоко задел меня, так глубоко, как никогда, никогда, разве только во сне! Петер захватил меня целиком, он вывернул все во мне наизнанку. Не мудрено, что после таких переживаний каждому человеку надо успокоиться, прийти в себя, восстановить внутреннее равновесие. О Петер, что ты со мной делаешь? Чего ты хочешь от меня? Что будет дальше? Ах, теперь я понимаю Элли, теперь, когда я все это испытываю сама, я понимаю ее сомнения. Если бы я была старше и он захотел на мне жениться – что ответила бы я ему? Анна, будь честной! Замуж за него ты бы не пошла, но и отказаться от него так трудно! Характер у Петера еще не установился, в нем слишком мало энергии, слишком мало мужества, силы. Он еще ребенок, душевно он ничуть не старше меня, и больше всего на свете он хочет покоя, хочет счастья.
Неужели мне всего четырнадцать лет? Неужели я просто глупая девчонка, школьница? Неужели я и вправду так неопытна во всем? Но у меня больше опыта, чем у других, я пережила то, что в моем возрасте редко кто переживет. Боюсь себя, боюсь, что слишком скоро поддамся страсти, а как я тогда буду вести себя с другими мальчиками? Ах, как мне трудно, как борются во мне разум и сердце, как надо дать им волю – каждому в свой час! Но уверена ли я, что сумею правильно выбрать этот час?
Анна.
Вторник, 2 мая 1944 г.
Милая Китти!
В субботу вечером я спросила Петера, не рассказать ли папе о нас, и Петер, слегка помявшись, сказал, что это правильно. Я обрадовалась – еще одно доказательство его внутренней чистоты. Спустившись вниз, я сразу пошла с отцом за водой и уже на лестнице сказала ему:
«Папа, ты, конечно, понимаешь, что, когда мы с Петером вместе, мы не сидим на расстоянии метра друг от друга. По-твоему, это плохо?»
Отец ответил не сразу, а потом сказал:
«Нет, Анна, ничего плохого в этом нет, но все-таки тут, когда живешь в такой близости, надо быть осторожнее».
Он еще что-то говорил в таком же духе, и мы пошли наверх. А в воскресенье утром он позвал меня к себе и сказал:
Ознакомительная версия.
