Ознакомительная версия.
От дяди я узнал всю старую историю Шотландии и скажу, что именно тогда во мне проснулся шотландский партикуляризм (или патриотизм), который исчезнет лишь с моей смертью. Само собой разумеется, что нашим героем был Уильям Уоллес, борец за шотландскую свободу, казненный в 1305 году английским королем Эдуардом I 13. Все героическое сосредоточивалось в наших глазах в личности этого шотландского борца.
Я весьма огорчился, когда однажды в школе один нахальный великовозрастный юноша сказал мне, что Шотландия гораздо меньше Англии. Я тотчас же побежал к дяде, чтобы поделиться с ним огорчением, но он утешил меня следующими словами:
— Ничего подобного, дружок! Если бы Шотландию разгладили вальком и она стала такой же плоской, как Англия, то оказалась бы гораздо больше Англии. А разве ты хотел бы разгладить наши горы?
Конечно, нет! И это было успокоительным бальзамом для ран юного шотландского патриота. Когда же позднее мне опять поставили на вид большую населенность Англии по сравнению с Шотландией и я опять побежал к дядюшке, то он подтвердил мне это, но в утешение напомнил, что при Бэннокбёрне в 1314 году, когда шотландский король Роберт Брюс одержал победу над английским королем Эдуардом II, шотландцы стояли лицом к лицу с гораздо большими силами англичан. И снова мое сердце юного патриота наполнилось радостью при одной мысли, что чем больше было англичан, тем больше славы шотландцам, победившим их.
Все это может служить комментарием к той истине, что война всегда вызывает новую войну и каждое сражение разбрасывает семена будущих сражений, и таким путем между народами возникает традиционная вражда. Юные американцы переживают то же, что и юные шотландцы. Рассказы о Вашингтоне 14, о героическом сражении зимой при Вэлли-Фордж, о наемном войске для избиения американцев, конечно, оказывают влияние на юную душу и развивают в ней с самого начала ненависть к одному только имени англичан. Я это испытал на собственных американских племянниках. Шотландию они находили прекрасной страной, но Англию, которая сражалась с Шотландией, они рассматривали как злейшего врага. Это предубеждение против Англии более или менее исчезло лишь после того, как они сделались взрослыми людьми, да и то не вполне. Влияние, оказываемое на детскую душу рассказами о героях, очень велико.
Много дней и вечеров я проводил у своего дяди Лодера, и между его сыном и мной возникла прочная братская дружба. В семье нас называли «Дод» и «Нэг». Так называли мы друг друга в детстве, когда еще не могли произнести как следует свои полные имена.
Я мог возвращаться домой от дяди двумя путями: более коротким, через старое кладбище монастыря, пробираясь между могилами, где было совершенно темно, или через Майские ворота, вдоль освещенной улицы. Когда наступало время идти домой, дядя с некоторым ехидством всегда спрашивал меня, по какой дороге я хочу вернуться. Я рассуждал, как бы поступил Уоллес на моем месте, и поэтому неизменно отвечал, что пойду через кладбище. И могу с чистой совестью сказать, что ни разу не поддался искушению и не пошел другой дорогой, освещенной фонарями, хотя сердце у меня билось от страха так сильно, что готово было выскочить, когда я проходил под сводами старого монастыря. Я бежал в темноте и свистел для поддержания мужества, стараясь думать только о том, как бы поступил Уоллес, если бы перед ним очутился естественный или сверхъестественный враг. Вообще нашим главным национальным героем был Уоллес, так как он происходил из народа, и я в нем черпал свое мужество. Для мальчика очень важно иметь в душе такой идеал героя.
Когда я переехал в Америку, то даже почувствовал некоторое огорчение, что на свете есть другая страна, которая может утверждать, что у нее есть чем гордиться. Но разве в Америке были Уоллес, Брюс и Бёрнс? И такое чувство все-таки гнездится в душе каждого шотландца, если он еще не порвал с родиной. Только в более зрелые годы, когда расширяется кругозор, начинаешь понимать, что у каждого народа свои герои и свой романтизм, своя история и свои великие деяния.
Лишь после многолетнего пребывания в Америке я понял, что эта страна не будет для меня одним только временным местопребыванием. Мое сердце все же оставалось в Шотландии.
Мой славный дядя Лодер, обучая нас, придавал особое значение декламации, и мы с Додом часто получали несколько пенни, когда, выступая в бумажных шлемах, с деревянными мечами за поясом, декламировали не только перед нашими школьными товарищами, но даже перед взрослыми слушателями.
Благодаря учебному методу моего дядюшки у меня очень развивалась и укреплялась память. Он заставлял нас учить наизусть любимые стихи и часто декламировать, поэтому я приобрел способность необыкновенно быстро выучивать наизусть все, что мне нравилось, и даже приводил этим в изумление друзей. Конечно, я выучивал так же быстро и то, что мне не нравилось, но зато так же быстро и забывал это. Например, во время обучения я должен был ежедневно учить наизусть две строфы из одного псалма. Мне это было очень не во вкусу, поэтому я не раскрывал псалом раньше, чем по дороге в школу, куда я приходил минут через пять или шесть, если шел медленно. И в этот промежуток я успевал выучить то, что нужно, и так как псалмом надо было отвечать на первом уроке, то я с успехом выдерживал это испытание. Но если бы мне пришлось через полчаса после этого повторить псалом, я уже не мог бы этого сделать.
Меня не очень мучили в школе религиозным учением. В то время как другие дети должны были учить маленький катехизис, Дод и я были почему-то освобождены от этой повинности. Все наши родственники, и Моррисоны, и Лодеры, придерживались очень прогрессивных взглядов как в политической области, так и в богословской, и, без сомнения, они многое оспаривали в катехизисе. Во всей нашей семье не было ни одного ортодоксального пресвитерианца. Мой отец, дядя и тетка Айткен, дядя Лодер, а также дядя Карнеги были чужды догматике кальвинизма, а позднее большинство моих родных увлекались учением Сведенборга 15. Моя мать никогда не говорила мне о религии. Она не ходила и в церковь. В то время у нас не было прислуги, и мать исполняла всю работу в доме. Даже по воскресеньям она стряпала для нас обед. Но она всегда охотно читала, и особенно любила Чаннинга 16. Вообще она была удивительная женщина.
Во времена моего детства все окружавшие меня находились в состоянии сильнейшего возбуждения в отношении как политических, так и религиозных вопросов. Наряду с прогрессивными идеями, которые горячо пропагандировались в политике, с рассуждениями о необходимости отмены всяких привилегий и утверждения равенства всех граждан, о превосходстве республиканских взглядов я не раз слышал споры по поводу разных богословских вопросов, и эти споры производили на мою восприимчивую детскую душу гораздо более сильное впечатление, чем это могли предположить мои родители. Я знаю, что суровая догма кальвинизма тяготела надо мной, как ужасный кошмар. Когда я сделался старше, то хранил как сокровище в своей душе рассказ о том, что отец — это было вскоре после моего рождения — покинул пресвитерианское богослужение, когда услышал проповедь священника, говорившего
Ознакомительная версия.
