Однажды мы совершали крещение прямо в реке, было много желающих. Ко мне подошла молодая женщина и спросила:
– Я очень хочу ребенка крестить, но он болен, у него высокая температура. Как вы посоветуете, можно крестить или нет?
– Ну конечно! Крестите с верой, и Бог исцелит его! – почему-то ответил я не задумываясь.
Женщина ушла, а через полчаса вернулась с больным ребенком:
– Я пришла.
А я уже забыл про нее и спрашиваю:
– Кто вы?
– Ну как же, ведь я вас спрашивала о больном ребенке!
Что делать, думаю, дождь собирается, и вода в реке слишком холодная…
– Ну, идите, креститесь.
А когда они спустились к реке, начался такой проливной дождь, что нитки сухой не осталось! Ребенка крестили, слава Богу, ничего не случилось. А через три дня, когда мы уходили, эта женщина догнала нас и сказала, что ребенок в тот же день выздоровел.
Еще был удивительный случай. Нас с любовью приняла бездетная семья. Восемь лет супруги не могли ребенка родить. Конечно, мы молились о них, а через год, когда мы вновь организовали крестный ход и пришли к ним, у этих людей уже родился малыш. И таких случаев было несколько.
Люди крестились, исповедовались, причащались, венчались. Что самое интересное, в отдаленных деревнях мы часто находили христиан, которые хранили традиции – всю жизнь соблюдали посты и молились. Насколько же чисто они жили! Даже мужчины, с виду вроде бы грубые, сильно оскорблялись, когда я в следующие крестные ходы, уже будучи священником, спрашивал их, не изменяли ли они своим женам.
– Как?! – возмущались они. – Что вы такое говорите?!
Тогда не было возможности распространения информации, часто для жителей наш приход был полной неожиданностью и настоящим чудом. Напомню, что это был 1989 год – еще советское время. Что удивительно – сами секретари райкома часто нас принимали и помогали с организацией!
Случалось, конечно, что нас и не принимали… Всё на себе испробовали, как в Евангелии. Один раз в горном районе мы всю деревню обошли, в каждый дом постучали, но буквально все жители нам отказали. Мы ночевали в старой заброшенной церкви, благо пол там был деревянный, а утром, уходя, с обуви прах отрясли.
Как-то постучали в огромную железную дверь, открыла женщина:
– Вы от Бога, – говорит, – пришли. А что мне Бог? Ни одного платья не дал! Ничего Он мне не дал; так зачем я стану вас принимать?!
– Так вы поинтересуйтесь, – отшучиваюсь я, – быть может, это платье как раз у нас с собой и есть.
Но она прямо перед моим лицом захлопнула свою железную дверь.
В другой раз, когда просились в один дом на ночлег, хозяйка нам и говорит:
– Подождите, сейчас мужа спрошу.
А муж оттуда кричит:
– Не уходите! Сейчас я выйду, только ружье заряжу! Если б хотел вас принимать, то позвал бы, я видел вас в церкви!
– Зачем с ружьем выходить? – отвечаю я ему с юмором. – Не надо так беспокоиться, мы и так можем уйти, без вооруженного сопровождения…
Физические нагрузки, конечно, были серьезными. При этом наш духовный наставник, отец Давид, придерживался строгих правил: никаких послаблений в посте и в молитве[9] [10]. Поэтому и в наших рядах случались обострения у людей со слабой психикой, помню три-четыре подобных случая.
В дальнейшем мы организацию наладили: разделились на пятнадцать групп, во главе групп стояли священники, и каждый день, двигаясь в одном направлении, мы могли заходить в пятнадцать разных населенных пунктов, до Тбилиси не пропускали ни одной деревни.
Посещали в рамках крестного хода и места лишения свободы. Многие заключенные исповедовались и причащались. И у нас, и в России существовала настоящая воровская философия, фактически – свое вероисповедание, свои идеи, никак не сочетающиеся с Евангелием10. Был даже случай забавный в 1989 году. Кто-то из наших напечатал листовки для раздачи в тюрьме – икону с молитвами и со списком заповедей. И самое интересное, что заповедь «не укради» случайно пропустили. Когда раздавали, многие из блатных радоваться стали: «Видите! Видите! Нет такой заповеди!» Став священником, я пытался объяснить этими «авторитетам», что у человека, гордо называющего себя вором и не раскаивающегося в этом, исповеди принять я не могу. Кто-то искал компромисс. Один вор в законе сказал, что не может так вот сейчас сказать всем: «Я больше не вор!»
– Но обещаю, – говорит он, – что буду стараться жить по заповедям и ничего, что является нарушением закона, больше делать не стану. Ко мне приходят за советом в спорных случаях, в этом ничего противозаконного и противохри-стианского нет. Я просто не могу сказать всем, что я больше не вор, но могу отказаться от доли за краденое и больше никогда не принимать ее.
Один пожилой вор в законе – известный карманник – без всяких условностей сказал:
– Отказываюсь от всего, хочу причаститься!
Старик был сильно болен, вечером его исповедовали, а утром на литургии он оделся в красивейшую белую расшитую рубашку. Он весь светился, для него это был настоящий праздник!
Но, конечно, случалось и по-другому: один из желающих причаститься мне сказал:
– Умру, но останусь вором в законе!
Я даже крест ему не стал освящать…
Я никогда не думал о своем рукоположении, несмотря на то, что даже внешне стал похож на священника. Как-то отец Давид, который уже был в постриге и стал архимандритом Даниилом, спросил меня: если бы я стал священником, практиком был бы или теоретиком, богословом или практикующим священником-миссионером? Я ответил, что оба направления мне одинаково интересны, в идеале я хотел бы их сочетать. А потом во время одной монастырской трапезы Святейший, посмотрев на меня внимательно, сказал: «На следующей неделе Вас будут рукополагать, готовьтесь».
Так в декабре 1990 года неожиданно я стал диаконом, вся моя жизнь резко изменилась. Помню, когда первый раз в подряснике я зашел в троллейбус, мне казалось, что буквально все на меня смотрят (после рукоположения я подрясник никогда не снимал).
Счастливый период для священнослужителя – это дьяконство. Есть свободное время. Но мое счастье продолжалось недолго: всего через два месяца меня рукоположили в священники и назначили сразу в два храма – в главный патриарший собор Светицховели[11] и в пригород Тбилиси, в поселок Цхнети. Первая моя литургия, помню, продолжалась где-то часа четыре или даже больше: я служил по книге, медленно, еще часа два исповедовал прихожан перед причастием. Мне было тяжело, а им еще тяжелее…
А после 1991 года началась война в Абхазии… Что вам сказать? До сих пор толком неизвестно, что происходило в Абхазии в начале девяностых. Можно говорить о множестве пластов, еще и переплетенных между собой. Кому подчинялись военные формирования? Кто, зачем и какие договоры подписывал? Как сдавались города и за какую цену? Наверное, это только в будущем выяснится полностью. Но мы точно знаем: нам нечего делить с абхазами. А тогда единственное, что было, – это острое эмоциональное восприятие. Многие мои друзья, которые погибли в Абхазии, были обычными людьми – они просто смотрели телевизор. Например, зять нашей прихожанки, который никогда в жизни оружие не держал, каждый вечер по телевизору слушал списки погибших. У него было трое детей и больная мать на руках, и тем не менее как-то в воскресенье, рано утром, никому ничего не сказав, он уехал на войну. А ровно через две недели, тоже рано утром в воскресенье, в дверь к ним постучались. Когда они открыли, то увидели военнослужащих, которые молча оставили неживое тело и ушли. Но и это было не самым страшным, потому что многие убитые оставались по ту сторону линии фронта по нескольку месяцев, а некоторых так и не смогли перезахоронить…
