Несмотря на справедливость и аргументированность набоковских доводов, приведенных тогда и впоследствии, Уилсон еще в середине 1950-х годов считал, что «за исключением периода демократического правления Ленина, Россия не претерпела никаких изменений от средневековья до Сталина»32. Он был убежден, что, в силу своих симпатий к марксизму, он знает русскую историю лучше, чем Набоков. Конечно же, он не знал, что в «Даре» Набоков тщательно исследовал источники русского радикального утилитаризма, а в 1933 году даже хотел читать лекции по эволюции русского марксизма. Уилсон же думал, что социально-политические проблемы Набокова не интересуют и он просто не способен понять их. Если бы Уилсон прочитал биографию Чернышевского в «Даре», он бы, несомненно, увидел сходство между своим анализом композиции «Капитала» и набоковским исследованием происхождения романа «Что делать?».
Набоков и Уилсон оба любили Флобера, Пруста и Джойса, но их главной точкой соприкосновения и камнем преткновения от начала и до конца были Пушкин и русская литература, Ленин и русская история. Пока что, встречаясь, они наслаждались интеллектуальным светом и дружеским теплом, без батального огня и дыма. Поначалу жаркие, блещущие остроумием споры лишь вдохновляли этих двух упрямых, воинственных и яростно независимых интеллектуалов.
В 1940 году Михаил Карпович познакомил Набокова с Гарри Левином. Левин недавно женился на юной эмигрантке Елене Зарудной и был в ту пору еще молодым, никому не известным гарвардским преподавателем, а не гордостью и радостью отделения сопоставительного литературоведения. Позже, когда Набоковы поселились в Кембридже, штат Массачусетс, они по-настоящему подружились с Левинами, а пока что общение с Эдмундом Уилсоном, с его женой Мэри Маккарти и с четой Левинов убедило Набокова не слушать Александру Толстую, считающую всех американцев «абсолютно некультурными, легковерными дураками». В 1941 году Набоков высказал свою, диаметрально противоположную, точку зрения в письме другу Георгию Гессену, который готовился к переезду в Америку: «Это культурная и необычайно разнообразная страна. Только общаться здесь нужно с настоящими американцами, избегая здешних российских эмигрантов». Набокову с самого начала довелось познакомиться со сливками американской интеллигенции — и уже в первые годы в Соединенных Штатах у него появилось множество американских друзей — куда больше друзей не из России, чем у него было в течение двадцати лет жизни в Западной Европе33.
Неприязнь к живущим в Америке русским, выраженную в письме к Гессену, можно объяснить отдельными эпизодами. Так, Набокова представили одному эмигранту, преподавателю русского языка из Колумбийского университета, и тот сразу же восхитился его великолепным аристократическим выговором: «А то повсюду слышишь одних жидов». В другой раз, будучи почетным гостем на какой-то эмигрантской вечеринке, Набоков услышал, как сам хозяин произнес слово «жид». Набоков, всегда сдержанный на язык — в его книгах нет ни одного непристойного слова, — грязно и громко выругался. В ответ на удивление хозяина он сказал: «Я понял, что в вашем доме принято так выражаться», повернулся и ушел34.
Конечно же, он не забывал своих старых русских друзей — Наталию Набокову, издателя и бизнесмена Романа Гринберга, Александра Керенского, художника Мстислава Добужинского, писателя Марка Алданова, бывшего социал-революционера Владимира Зензинова и ближайших своих друзей, которым он сам помог попасть в Соединенные Штаты, — Георгия Гессена, Анну Фейгину и сестер Маринел. Новых же русских друзей он, за редким исключением, не заводил. В число таких исключений попала одна из первых летчиц Люся Давыдова, близко дружившая со Стравинским и с Баланчиным. Она впоследствии подтвердила, что Набоков не стремился знакомиться с русскими. «Теперь мой дом — Америка, — сказал он годы спустя. — Это моя страна. Здешняя интеллектуальная жизнь устраивает меня больше, чем в любой другой стране. В Америке у меня больше друзей и больше родственных душ, чем где бы то ни было»35.
Только в конце ноября 1940 года, после долгой задержки, связанной с финансовыми затруднениями, Набоков наконец получил телеграмму из Стэнфорда, подтверждавшую его назначение преподавателем на лето с зарплатой в 750 долларов, — больше года прошло с тех пор, как Марк Алданов отказался от этой должности и предложил кандидатуру Набокова. Дав свое согласие, Набоков предложил на выбор четыре лекционных курса. Профессор Генри Ланц с отделения славистики выбрал два: «Современная русская литература» и «Писательское мастерство» (второй курс организовывался совместно с отделением риторики и драматического искусства). Ланц посоветовал Набокову сконцентрироваться на «практической драматургии»: «В рекламных объявлениях и брошюрах я подчеркиваю, что Вы русский драматург, потому что, как Вы уже, наверное, заметили, в Америке драматургия — самая популярная и ходовая форма литературы, и если кто и заинтересуется этим курсом, так только студенты-драматурги»36.
Набоков провел осень, зиму и весну — в своей квартире на 87-й Западной улице и в Нью-Йоркской публичной библиотеке — готовя полный курс лекций для Стэнфорда и для «того или иного смутно маячащего за горизонтом колледжа на восточном побережье», где он мог бы преподавать русскую литературу. Впоследствии он подсчитал, что подготовил около ста лекций, примерно по двадцать страниц текста на каждый лекционный час, всего около двух тысяч страниц. Друзьям он писал, что ему еще никогда не приходилось так много работать37.
Следуя совету Ланца, Набоков уделил много внимания вопросу о драматургии. Прочитанные учебники по этому предмету рассмешили его. Он писал, что видит прямую аналогию «между трактатом пошляка (Бэзила Хогарта) „Как писать пьесы“ („искусство подшутить“, „остроумные реплики“, „чувствовать пульс публики“, „любовные сцены“) и воображаемым „Как стать врачом“, состоящим, например, из таких глав, как „украшение приемной“, „как приветствовать потенциального пациента“, „некоторые легко распознаваемые симптомы“, „игры со стетоскопом“». Он прочел и разобрал по винтику новейшие американские пьесы, среди них — «Детский час» Лилиан Хеллман, «Наступление зимы» Максвела Андерсона, «О мышах и людях» Стейнбека и особенно «Траур к лицу Электре» О'Нила, перечитал дюжину пьес Ибсена, которого любил, сосредоточился на «Столпах общества» и понял, что терпеть не может эту вещь. Накопив достаточно идей, он настолько увлекся своим предметом, что задумал написать книгу на эту тему и назвать ее «Однажды в Алеппо», однако тут же тоскливо добавил на полях: «И написать свою собственную пьесу о „Фальтере“!»38
