…
Как-то ночью мне приснился сон. Я лежал на полу с закрытыми глазами, а твари оживали: змея ползла в пустыне по тропе параллельно прямой, вымощенной чёрным дороге. Заходит солнце, но вокруг ещё достаточно светло. В другую сторону на горизонте идёт по дороге женщина. Она и змея сближаются и почти минуют друг друга, но вдруг останавливаются. Обе выходят на полосу между тропой и дорогой. Внезапно налетает ветер, и змея превращается в человека. У него тёмные волосы. Тело его отмечено шрамами и символами, знаками его племени. Двое становятся лицом друг к другу и обнимаются. Налетает другой порыв ветра и сдувает с них все одежды. Солнце на секунду останавливается и начинает медленно восходить, становится глубоко-малиновым и испускает низкий металлический вой. Двое стоят, крепко обнявшись, совершенно неподвижно. Их тела сливаются, точно две части головоломки. Налетает новый порыв ветра и сдувает с мужчины и женщины всю плоть и все внутренности: что остаются лишь два скелета, сомкнутых в объятии. Их челюсти открываются, и они начинают вгрызаться друг в друга, кость в кость, зубы в зубы. Солнце уже воет на такой частоте, что сотрясается вся земля. Скелеты скрежещут друг о друга так, словно пытаются уничтожить друг друга. Налетает ещё один порыв ветра и полностью переплетает двоих так, что виден только один силуэт; это происходит в одно мгновение ока, а потом изображение взрывается и превращается в груду песка. Та сгорает бело-голубым пламенем, и не остаётся ничего. Теперь солнце изменило форму, стало двойной спиралью, ярко-красной, скрученной. Оно тонет вдали, грохот умолкает, а свет меркнет.
…
Мне нравятся мои головные боли, они чистые. Больше всего мне нравятся те, что у меня в последнее время. Боль скачет по всей голове. Иногда они приходят ниоткуда. Боль проносится через мою голову, как вспышка света. Острая и чистая. Я вижу в мозгу холодные голубые осколки. От них моя голова расширяется, сжимается и принимает отвратительные формы. Иногда я даже щурюсь от боли. Она как пуля, что входит в мой мозг и прокладывает там свой путь, извиваясь, как змея, воткнутая в розетку. Иногда я думаю, что что-то хочет войти мне в голову, а иногда мне кажется, что что-то пытается из неё вырваться. Как восходящее солнце. Изъязвлённое. Палящее. Оно разрушает клетки моего мозга. Постоянно вращается и выбрасывается спиралями. Может, в моей голове нашла прибежище колония беглых крыс, и они превращают мои мозги в трущобы, в зловонный притон для снов и галлюцинаций. Они проедают путь в сердцевине моего мозга, поглощая серое и белое вещество. Подкрепляясь, накапливая силы, чтобы насылать и воплощать чуму и мор. Боль даёт мне силы и знания. Принуждает понимать, признавать, сливаться с ней, наслаждаться ею и её производными: привидением и ожесточённым, абсолютным поступательным движением. Мне нравятся мои головные боли.
…
Я – разноцветная ткань человеческих шрамов. Я склонён к самобичеванию, и я бичую себя почём зря. ХВАТИТ УЖЕ! Я не оправдаю надежд. Наверное, я забыл упомянуть о своём всепоглощающем малодушии, тупости и явном, чистейшем убожестве. Но в твоих глазах я – незнакомец, и моё настроение колбасит гильотиной, а мои руки никак не связаны с черепушкой, и у меня бешеные мускулы и уклончивый взгляд, и у моего побуждения нет названия, я не знаю, что делать с этими мускулами, членом, мозгами, ножом – всё равно чем. Я только хочу что-то сделать.
…
Мы с Иэном отправились покататься на машине. Переехали Ки-бридж, по которому я обычно ходил домой с работы. Проехали по М-стрит. Проехали и по Р-стрит, мимо места, где чёрный хлыщ стукнул меня головой о стену дома и забрал мой плейер, мимо места, где та собака посмотрела мне в глаза и через долю секунды попала под колёса автомобиля, забрызгав кровью мои ботинки. Мимо квартала, где девушка-хиппи украсила мои волосы цветами, пока мужики – её компаньоны – переворачивали машины. Мимо Монтроуз-парка. Мимо Школы Джексона, куда я ходил в первый, второй и третий класс и где меня били и надо мной издевались, потому что я был белым в 1969 году. Меня обвиняли в смерти Мартина Лютера Кинга. У меня в ушах до сих пор стоит их хор: «Бей, бей, белых не жалей, вмажь ему, ниггер, вмажь ему, ниггер, чтобы он копыта откинул поскорей!» Я до сих пор помню, как у меня крутило живот и сыпались искры из глаз. По Тридцатой улице, по Кью-стрит, мимо моей старой автобусной остановки, мимо квартиры, где белого мальчика изнасиловали и заставили играть в гнусные игры с чёрным ублюдком. Снова по Висконсин-авеню, мимо «7-11», мимо библиотеки, мимо «Сэйфуэя». Мы едем дальше и останавливаемся возле дома родителей Иэна. Припарковываем машину и идём гулять по Висконсин-авеню. Иэн идёт в банк; я отхожу недалеко – к зданию, где когда-то был мой любимый магазин, там я работал несколько лет. Теперь в этом здании ресторан. Я обхожу вокруг дома/чтобы посмотреть на заднюю лестницу, по которой несколько лет ходил вверх-вниз, вынося мусор. Ступеньки, на которых я присаживался пообедать. Ступеньки, на которых я уничтожал помёт больных животных. Знаете, всяких там кошек, кроликов. Люди приходили со своими больными зверушками, просили усыпить их. Конечно, у нас не было оборудования для этих целей. Что не волновало моего босса. Он брал деньги, а я брал животных, уносил на заднюю лестницу и убивал. Некоторым лихо сворачивал шеи. Других брал и бил головой о деревянные перила. Быстрым и плавным движением. Обычно, когда я шёл домой, все мои башмаки были в крови. Ступеньки чёрного хода. Один раз я пошёл выносить мусор и увидел парня, которому отсасывала стриптизерша из соседнего бара. Я возвращаюсь по переулку и вновь выхожу на улицу. Я озираюсь: почти все здания в квартале снесены. Прохожу мимо ресторана и заглядываю внутрь. Семейство хорошо одетых людей сидит за столом, они поднимают головы и видят меня, у них чуть глаза не выпадают. Я отступаю от стекла, иду обратно по Висконсин-авеню к банку. Думаю об этом семействе: как они ужинают, как их ноги постукивают по полу. Полу, который служил крышей самой большой колонии крыс на свете. Этот дом кишел крысами, крысиное дерьмо повсюду. Целые кучи его гнили между всеми балками. Крысиное гетто в миниатюре. Над залом, где семья ужинает, – комната, где мой босс имел обыкновение трахать своих дружков. Однажды он пожаловался мне, как трудно отстирать вазелин от простынёй.
Кушайте, леди, крысы шныряют, скребутся и срут под вами. Невротичные гомики ебутся и стонут над вами. Вы окружены, завалены дерьмом, потом и вазелином, ешьте с аппетитом, спите крепко. Это так противоестественно, такое извращение, что я затворился в собственном доме. Я смотрю на себя, смотрящего на себя, изнанка на изнанку, выворачиваясь наизнанку и с подвывихом.
