Из всего взвода до опушки леса добежали только трое из их взвода: братья Кудряшовы и он, сержант Никаноров, помкомвзвода. Танкист к ним приблудил уже в лесу, вечером. Из той самой тридцатьчетверки. Не удалось и ей выбраться из того ада. Братья Кудряшовы бежали рядом с танком, они и вытащили механика-водителя. Остальные сгорели.
Механик-водитель вроде тоже контуженый. Или все еще испуг не прошел. Всю ночь бредил. Какого-то капитана звал. Никаноров, на всякий случай, забрал у него пистолет. ТТ с полной обоймой танкист отдавать не хотел. Сказал, что это пистолет комбата, что тот остался в танке и что это единственное доказательство, что комбат погиб.
Дождь стал утихать. Кудряшовы и танкист еще спали. Сержант Никаноров им завидовал. И когда это с ним случилось? Как только начинались бои, у него начисто пропадал сон. Санинструктор Селиванов сказал, что это нервное. Нервное… Не замечал он за собой никакой повышенной нервозности. В первом бою во взводе многие обделались. После на речку стираться пошли. Целое отделение набралось на постирушки. А он хоть бы что. И каждую деталь запомнил. Стрелял, головы с бруствера не убирал, на бойцов покрикивал, на свое первое отделение. Где оно теперь, его отделение? Бердников, Султреков, Алешинцев, Зимаков, Брянцев, Кузьминский, Панюшкин… Панюшкин еще перед прорывом куда-то исчез. Этот брянский всегда был какой-то скрытный, ненадежный. В первом бою просидел на дне окопа и не сделал ни одного выстрела. Никаноров после боя ходил по траншее и проверял все винтовки. «Почему не стрелял?» – спросил Никаноров Панюшкина. Тот виновато улыбнулся и сказал, что был перекос патрона. Никаноров ненавидел эту его улыбку. Она у него всегда была наготове. И как он, такой, попал на фронт? Лучше бы хлеб молотил в своем колхозе. Но потом выяснилось, что Панюшкин был вовсе не из колхозников, а из служащих – до войны работал бухгалтером в райпотребсоюзе в небольшом городке недалеко отсюда.
Недалеко отсюда… Вот и мотанул ко двору, с неприязнью подумал о своем бойце сержант Никаноров. Но тут же спохватился: а может, зря на человека тень навожу? Лежит сейчас мой Панюшкин где-нибудь возле леечки в луже крови…
Дождь исполнял свой тоскливый концерт, тянул однообразную мелодию. Капли шлепали по расквашенным ботинкам сержанта Никанорова и по прикладу винтовки, лежавшей рядом с братьями Кудряшовыми. Вторую винтовку братья где-то потеряли. Кто-то из них бросил винтовку, подумал Никаноров, наблюдая за спящими. Интересно, кто – старший, Кондрат, или младший, Федька.
Кондрат винтовку не бросит, успокоил себя сержант Никаноров тем, что рядом с ним теперь есть хотя бы один надежный человек, на которого можно надеяться как на себя.
Тело ослабело. Начинало трясти. Что это, прислушивался он к своему состоянию, неужели все же контузия?
Пальцы дрожали. Нет, решил Никаноров, просто устал. И холодно. Надо идти. Хватит спать. Немцы, видимо, уже добили батальон, пожгли последние танки и теперь прочесывают лес. Надо уходить. Уходить…
Мысль о том, что оставаться здесь больше нельзя, начала выдалбливать усталое сознание сержанта Никанорова, как непрерывные капли, стекающие по сучку, выдалбливали лунку рядом с противогазной сумкой, в которой лежали запасные диски для автомата. Уходить, уходить… Бежать, бежать… Ать-ать-ать…
Кажется, он задремал. Но задремал с открытыми глазами. В прогале между соснами, по зарослям черничника и бересклета шли двое, потом к ним подошел еще один, в немецких касках, в темно-зеленых шинелях с погонами, у двоих винтовки на изготовку, у третьего – за спиной, этот третий что-то ест, кажется сухарь. Откуда у него сухарь? Разве немцев кормят сухарями?
Сержант Никаноров вздрогнул и почувствовал, как спина покрылась жаркой испариной. Подтянул к щели в шалаше автомат. У него полный диск. Немцев трое. Идут не редкой цепью, как в бою, а толпой. Они не чувствуют опасности. Значит, устали. Или заканчивают обход. Может, пройдут мимо и не заметят их шалаша? Шалаш старый, сделанный еще летом, видимо во время сенокоса. Даже если заметят, могут не обратить внимания. Если их только трое… Только бы не заклинило автомат.
ППШ ему достался от взводного. Лейтенанта Акопяна убило вчера во время минометного налета, еще до прорыва.
Послышались голоса. Странно, разговаривали по-русски.
В груди отвердело так, что стало трудно дышать. Слишком долго приходится ждать, подумал сержант Никаноров о своем положении. Братьев Кудряшовых и танкиста будить нельзя – зашумят. Тогда немцы точно заинтересуются одиноким ветхим шалашом под старой елью. Хорошо, что танкист затих, перестал бредить. В тумане сквозь дымку дождя виднелась тропинка, по которой шли еще несколько человек. Их-то и взял на мушку сержант, когда решил стрелять, прежде чем немцы их обнаружат. Пока можно было воспользоваться единственным преимуществом – внезапностью. Но шедшие по тропе были одеты в красноармейские шинели. Пленные! Их ведут туда, на запад, к Костырям.
В ушах зазвенело. Контузия. «Вот почему меня так трясет», – подумал Никаноров.
Пленные вереницей прошли по тропе и свернули в заросли молоденького ельника, в сторону луга. Там слышались другие голоса. Значит, всех, кого обнаружили в лесу, сгоняют туда, на луг. Как они могли заночевать в таком опасном месте?
Запахло табаком. Табак немецкий, суррогатный, но все равно приятный, все равно – табак.
Последнюю завертку они сделали вчера, на пару с лейтенантом Акопяном. Курили по очереди. Через минуту лейтенанту срезало затылок осколком мины, и сержант Никаноров прикопал его в овраге, где они лежали, прячась от обстрела, и докуривали последнюю самокрутку.
У-хо-дить, у-хо-дить… Бежать, бежать-бежать, часто, с ускорением вдруг зашлепали капли дождя по каске. Каску он не бросил. Теперь хоть голова была сухая.
На какое-то мгновение его расчетливое сознание затуманилось, словно и туда проникла холодная пелена дождя. Он быстро и бесшумно раздвинул мокрые ветки и протиснул под них свое дрожащее тело. Автомат все же решил не оставлять в шалаше, потянул за собой за сырой ремень. Противогазную сумку с запасными дисками – тоже.
Немцы стояли по ту сторону и курили, тихо переговариваясь между собой. Они не видели, как сержант Никаноров бесшумно перебежал к зарослям можжевельника, прополз шагов двадцать и спрыгнул в овраг. Заросли черничника и сырой мох глушили звуки его шагов.
В овраге густо росла крапива и таволга. Теперь, к осени, они вызрели в жилистые бурые будылья и стояли плотно, словно болотный камыш. Здесь они не будут искать, с надеждой подумал Никаноров и перестал дышать. Ему казалось, что немцы могут услышать его дыхание и то, как стонет, пищит, словно загнанная мышь, его душа.
