их забыть, что мы для них только обуза.
В конце концов это мы виноваты, что наш отец вынужден унижаться, чтобы иметь еженедельное содержание, что наш дед отказывается видеть нас слишком часто, что мать общается с хулиганьем. Если бы нас не было, все жили бы себе спокойно. Всем было бы хорошо.
Сознавая, что мы всего лишь обуза, Паблито и я думаем о том, как сблизить «добряка» (папу) и «злючку» (дедушку). Как их помирить.
Мы называли это «строить счастье». В это понятие входили уборка квартиры, приведение спальни в порядок, мытье посуды или принести матери в постель утренний завтрак.
Еще я помню, какой ужас охватывал меня, когда, встав на стул, я зажигала спичку, чтобы вскипятить воду на старенькой газовой плитке, страх ошпариться, когда наливала воду в чашку матери, и чувство радости, что мы можем ее принести ей.
Она с трудом открывала один глаз и говорила:
— Не сейчас, дети. Я больна. Мне нужно поспать.
Мы еще не знали, что ее проблема — это злоупотребление алкоголем, как не знали, что эта проблема называется «похмельным синдромом» и началось все это с тех ночей, проведенных за виски.
Встревоженные, мы спрашивали, что у нее болит, и она отвечала:
— Это все из-за туберкулеза, которым я болела, когда была ребенком…
Или так:
— Моя поджелудочная железа опять дает о себе знать.
Мы выходили на цыпочках, надеясь, что она поспит и ее болезни пройдут.
Нас ждала школа.
Сегодня, когда, всем переболев, я уже перешла Рубикон, у меня появилось новое ощущение, которого не было, когда я воспитывала Гаэля и Флору, двух моих старших. Я любила их какой-то потерянной любовью, сама теряя голову. Животной любовью. Любовью вне времени.
А вот моим приемным детям, Май, Димитри и Флориану, я несу прежде всего такую любовь, которая, как я надеюсь, поможет им найти себя в жизни. Каждое утро, пока они не ушли в школу, я не отхожу от них, проверяя, хорошо ли они почистили зубы, не сносилась ли их обувь, тепло ли они одеты. Я заставляю их завтракать, повторить урок, проверяю их дневник и спортивную сумку. Это может показаться чрезмерным, но для меня очень важны маленькие проявления любви, которых я не знала сама.
Школа, короткая перемена, платаны в осеннем тумане, мальчишки и девчонки дерутся и чирикают точно в вольере, а учителя и учительницы важно ходят взад-вперед, тщетно пытаясь обеспечить порядок и дисциплину на школьном дворе… и партия в шарики. не «по-птичьи», понарошку, а по-настоящему, когда шарик крепко сжимаешь в кулаке и напряжение большого пальца позволяет со всей силы ударить по шарику соперника или соперников: шарики гипсовые, стеклянные, всякие. Каждый за себя, «деревянный крест, железный крест», не допускается никакого мошенничества, ни поблажек, и только сильнейший выигрывает…
В этой игре я одна из лучших в классе. На корточках, напрягшись почти до судорог, я защищаю свою честь: честь чемпионки, «этой Пикассо», которую подзадоривают одноклассники со средиземноморским акцентом, доверху нашпигованным чесноком, чабрецом и провансальским тимьяном.
— Давай, Пи-кас-со! Сделай этот, агатовый!
Просто «Пикассо». И ни слова о дедушке, о котором пишут все газеты, ни о матери, по горло увязшей в скандалах. Здесь я аноним, как и Паблито — он в своем сером комбинезончике аплодирует мне и подбирает сбитые мной шарики.
Мы проказим, и мы счастливы чувствовать себя детьми улицы.
Наконец-то мы «без семьи».
Когда мы подсчитываем выигрыш во внутреннем дворике, перед нами вдруг вырастают два старшеклассника.
— Правда, — спрашивает один из них, — что вас привозят в школу личный шофер с телохранителем? Правда, что вы богаты?
Шофер, телохранитель и богатство — а ведь сегодня утром мы ушли в школу с пустыми желудками.
Второй, маленький прыщавый толстяк, вытаскивает из ранца листок с какими-то каракулями.
— Смотри, — бросает он мне, размахивая листком прямо перед моим носом, — я тоже могу как Пикассо.
Нахохливашись, потемнев лицом, сдунув упавшие на лоб белокурые слипшиеся волосы, я наступаю на него и злобно рычу:
— А ну повтори!
Он ухмыляется и выплевывает:
— Я, я тоже могу как Пикассо. Это все мазня!
Краска бросается мне в лицо, от гнева кулаки сжимаются сами собой, и вот нос и рот этого олуха, посмевшего обидеть моего дедушку, уже в крови. Чья-то рука энергично хватает меня за плечо — это моя учительница, она трясет меня и бурчит мне в самое ухо:
— Иди стань в угол!
Паблито — его подбородок дрожит, видно, что он вот-вот заплачет, — вмешивается:
— Но, мадам, он ведь первый начал!
— Не буду я разбираться, — взрывается учительница. — И ты, и твоя сестра — вы оба по двадцать раз проспрягаете: «Я больше не буду драться с товарищами».
Что я в те годы могла сказать или сделать, чтобы убедить всех, что я пыталась защитить не Пикассо и не живопись Пикассо, а свою собственную семью? Что я бросалась на людей с кулаками от любви. От любви, которой мне не доставалось и на которую я так надеялась, с чем угодно — дружескими тычками, лаской, поцелуем в щечку, знаком нежности. Если бы моего дедушку звали не Пикассо, а Дюран, я бы защищала моего дедушку по фамилии Дюран. Будь он маляром и перекрась всю нашу школу заново, я бы защищала его по тем же самым причинам…
Но я предпочитаю молчать и не думать об этом. Ибо неправильно ожидать от жизни иного, чем то, что она смогла предложить.
«Я не буду больше драться с товарищами».
«Ты не будешь больше драться с товарищами».
«Он не будет больше драться с товарищами».
Сидя на стуле перед объедками завтрака, которые оставила нам мать, мы грызем наше наказание. Мы не притронулись к похлебке, застывшей в кастрюле, и только отрезали по кусочку ветчины, потом снова тщательно завернув ее в фольгу.
Наша мама, написано в оставленной ею на столе записке, должна поехать в Канн.
Зачем? Это нас не касается.
Пока я лечилась, я часто снова болела старой болью, вспоминая эти торопливые сиротские обеды, в то время как другие дети, возвращаясь из школы, находили уютный дом и заботливую мать. Заботливую и такую, что всегда была дома. Сейчас я не помню слов, тогда срывавшихся у меня с языка, но знаю, что они были о матери, которая могла бы уделять больше времени детям, лелеять их, проявить внимание к их трудностям, и чтобы материнская теплота чувствовалась бы даже в неудачном блюде. Вроде того горелого пюре, которое она имела обыкновение забывать
