Ознакомительная версия.
Папа и мама работали в Харьковском Дворце пионеров. Это был новый красивый Дворец. Он находился на площади имени Тевелева. В большом мраморном зале посередине стоял квадратный аквариум. Там плавали необыкновенные красные пушистые рыбки.
В перерывах между массовками мы с папой бежали к аквариуму: «Дочурка! Якеи рыбки! Я ще таких зроду не видев. Якая прелесь… божья рыба…» Мама всегда портила ему настроение: «Марк, ты хоть рот закрой. Сорок лет на пороге… Хуже Люси… хи-хи-хи». – «Леличка, ну яких сорок? Ще нема сорок, зачем человеку зря набавлять?» И папа, взяв меня на руки, посылал в мамину спину: «Во – яга! Мамыньки родныи… Ну? Ета ж чистая НКВД! Ничего, дочурочка, зато папусик в тибя самый лучий!»
Ну, конечно, самый лучший! Самый необыкновенный! Я обнимала его, прижимала его голову к своей. Мне было его жалко»[10].
Или вот – она – беззаботная малышка вместе с такими же сорванцами разгуливает по улицам, находя и разглядывая самые интересные места.
– …вижу свой дом в Мордвиновском в Харькове, где мы, дети, подсматривали за службой в синагоге, которая стояла рядом с моим домом. А потом синагогу переделали в планетарий. А теперь нет моего дома. Его снесли. А синагога действует. Сколько же пройдено, чтобы мир сдвинулся к этой минуте. Как все интересно. Как все непредсказуемо.
Последнее воспоминание нахлынуло на актрису и эстрадную певицу Гурченко во время выступления в Израиле – когда уже минули долгие десятилетия после окончания той самой кровавой войны 1941-1945 гг., а она сама давным-давно стала знаменитой. На дворе стоял ноябрь, месяц, в котором таилась самая значимая для советских граждан дата – день Октябрьской революции.
– Ноябрь – не просто ноябрь. Это 7 Ноября. Советский праздник. Суббота. Шабат. Я стою на сцене. За моей головой большая шестиконечная желтая звезда. В зале народу-народу… Многие мужчины в шапочках-кипах. В первых рядах ветераны войны с орденами и медалями. И я пою песни войны. И плачу…
И эмоции исполнительницы были искренними не только от благодарности зрителям, не только от переполнявших ее чувств проникновенности момента, но от того, что ее память хранила самые реальные воспоминания той войны…
Ведь Людмила оказалась в оккупированном немцами Харькове. И враз разрушился мир, в котором, как казалось ребенку, жили исключительно добрые и улыбчивые люди («я не помню грустных людей, грустных лиц до войны…»).
– У нас в доме все праздники были, как Первое мая. Для меня праздник Первое мая был самым веселым. Папа шел на демонстрации впереди колонны с баяном, весь в белом. Брезентовые папины туфли начищались мелом до блеска. Мама, в белой юбке, белой майке и белом берете, дирижировала хором. Пели все! И я не помню грустных людей, грустных лиц до войны. Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все! И я с ними – счастливая, радостная и, как мне внушил мой папа, «совершенно исключительная».
А для исключительной девочки у любящего отца были приготовлены ежевечерние сказки – «сказёнки», как называл их Марк Гаврилович.
– Самые яркие мои впечатления детства – папины сказки. Сказёнки. Придя с работы домой, папа снимал свой баян с плеч, ставил его на стул и шел мыться. Мама шла по длинному коридору на коммунальную кухню готовить ужин. А я вся тряслась в ожидании, когда же папа скажет: «Ну, дочурка, якую тебе сегодня рассказать сказёнку? Веселую или жалостливую?»
И рассказывал, бесконечно живописуя и интерпретируя одни и те же три знакомые ему сказки: про Огниво, медузу Горгону и несчастную девушку, ставшую царевной.
И вот в эту идиллию ворвались бомбежки, голод и смерть!
Людмила Гурченко с мамой. 1943 год.
В начале лета 1941 года детский сад, в который ходила Люся, переехал в Ольшаны, под Харьковом. Была такая советская особенность: многие детсады вывозили на лето в пригород, создавая детям уникальные возможности для полноценного отдыха на природе. Но неожиданно за детьми приехали родители, забирая малышей в Харьков.
– Еще утром мы были в лесу на прогулке. Нарвали ромашек и сиреневых колокольчиков. А вечером мы уже оказались дома, и увядший букет лежал на диване… Все оборвалось мгновенно, неожиданно. Всего пять с половиной лет я прожила «до войны». Так мало!
И вот уже в один из дней маленькая Люся за руку с папой идет смотреть город «после бомбежки». Отец решил, что ребенок должен сразу вникнуть в происходящее, должен понять и осознать своим детским умишком, чтобы легче потом ему было выжить…
– Мы пошли в центр, на площадь имени Тевелева. Во Дворец пионеров попала бомба. Середина здания, там, где был центральный вход, разрушена. Окна выбиты. А как же красные пушистые рыбки? Где они? Успели их спасти? Городской Пассаж, что напротив Дворца, был разрушен совершенно, и даже кое-где еще шел дым. «Да, усе чисто знесли, зравняли з землею… ах ты ж, мамыньки родныи…» Я так любила ходить в Пассаж с мамой! Мне он запомнился как сказочный дворец! Много-много света! И сверкают треугольные флакончики одеколонов «Ай-Петри», «Жигули», «Кармен»… Их много, бесчисленное количество. И мама – счастливая, как на Первое мая. …А теперь бугристая, еще горячая груда камней.
В тот же день девочка впервые в жизни увидела раненую женщину и мертвого парня (близкого знакомого семьи).
Вскоре произошло и еще одно важное событие: отец Люси добровольцем ушел на фронт, и девочка осталась с мамой, оказавшись в оккупированном нацистами городе.
– Папа ушел. Он унес с собой баян, а вместе с ним унес самые прекрасные песни, самый светлый праздник Первое мая, самое лучшее в жизни время. Время – «до войны».
Глава 6. Оккупация и голод, как движущая сила выживания
24 октября 1941 года в город Харьков вошли немцы. Город замер, будто вымер, жители притаились в страхе перед будущим. Словно тени, смотрели они потемневшими от тревоги глазами как по булыжной мостовой Клочковской улицы (что находилась совсем близко от той, где жила наша героиня) шли немецкие войска, ехали машины, танки, орудия. Вскоре дом, где в полуподвальной комнате ютились Гурченки, был занят под немецкую комендатуру. Люсю с мамой переселили в здание по тому же Мордвиновскому переулку, на четвертый этаж – так у них оказались две светлые просторные комнаты (одна причем с балконом) и соседи по коммуналке. Если бы переезд произошел при других обстоятельствах (в комнате, где до этого жила Люся, в окно она могла наблюдать лишь ноги прохожих), то обретенные свет и простор могли показаться раем. Но!
Потрясает откровение, выказанное Людмилой Марковной о той вынужденной смене обстановки.
Ознакомительная версия.
