подвинула челюсть к мужу.
– Вот т-десь и т-десь на-т-о по-т-с-к-очить, а к-т-ю-чок по-к-окнуть, т-ил моих нету те-т-петь эту боль.
Он взял в руки теплую, влажную, скользкую от слюны челюсть супруги. Повертел в руках, прикидывая, как же исполнить ее просьбу.
– До-к-о-кой, у тебя зе есть на-с-ильник в твоих инс-т-ументах? – прервала она ход его мыслей.
– Нет, любимая, мы пойдем другим путем! – процитировал он слова известного адвоката, не выигравшего ни одного дела.
Он проследовал в свой кабинет, где в нижнем ящике итальянского письменного стола ждали своего часа инструменты. Так-так… Ему понадобятся рулончик наждачной бумаги и ножницы по металлу. Действуя ножницами, он отрезал небольшой кусок шершавой бумаги.
Вернувшись на кухню, он подошел сзади к сидящей супруге, просунул руки ей под мышки и прижал наждачку к столешнице пальцами, изуродованными артритом. Губы уперлись в женский затылок. В глаза ему бросились седые корни волос, до которых не добралась хна. Волна нежности захлестнула сознание. Муж поцеловал жену в беззащитную шею, покрытую сеточкой морщин.
Сколько ж они вместе? Страшно и подумать.
Сорок семь лет назад на станции Будаки он вышел купить чего-нибудь на перекус и вдруг увидел ее: эффектную брюнетку с коротко постриженными волосами цвета воронова крыла. Она была в джинсовой курточке. Ножки ее обтягивали только входившие тогда в моду расклёшенные брючки. Взгляд юных карих глаз настолько поразил его, что он забыл и о поезде, и обо всем на свете.
Сладкий плен длиною в жизнь не оставил в его сердце места для других женщин.
«Сгораю! От любви сгораю.
О Венера, пламя страсти я узнаю.
Верь, о Венера, пламя страсти я узнаю», – пел радиоприемник, настроенный на волну «Ретро-FM».
– А теперь, любимая, аккуратно положи челюсть сверху и делай движения туда-сюда. Потихоньку-полегоньку убирай лишние миллиметры со своей «д-х-а- ни».
Вжик – от себя. Вжик – обратно. Вжик – от себя! Вжик – обратно!
Ее грудь колыхаясь, билась о его руки. Соски затвердели. Мужчине передался женский сексуальный импульс. Он сдвинул за спину импортный мочеприемник, закрепленный на поясном ремне и замаскированный под фляжку со спиртным.
Вжик – от себя. Вжик – обратно. Вжик – от себя! Вжик – обратно!
– Д-о-к-о-ко-о-о-й! Сем-то ты о-с-ень твёй-дым упё-й-ся в мою спину!
Она обернулась с кокетливой улыбкой. Подхватила челюсть и сунула, управляясь большим и указательным пальцем, ее в рот. Лицо немолодой женщины мгновенно преобразилось: провалившиеся щеки вернули лицу красивый овал.
«Сгораю! От любви сгораю.
О Венера, пламя страсти я узнаю.
Верь, о Венера, пламя страсти я узнаю!»
Желание нарастало. Глаза ее заискрились. Она бросилась целовать его руки, а потом притянула мужа за брючный ремень и прижалась к нему всем телом. И воскликнула:
– Пошалим, милый! – Но в самый неподходящий момент нижняя челюсть выскочила изо рта, и вместо восклицания женщина прошепелявила: – По-фа- лим, ми-ф-ый!
– Обязательно по-фа-лим, ми-фа-я! – ответил он, передразнивая жену. – Вот только челюсть твою подниму.
Со вздохом он вновь сдвинул за спину мочеприемник, съехавший от сексуальных упражнений на живот, и кряхтя полез под стол.
При самых тяжелых формах недостаточности мужских качеств характера, главным иизвращенным их заменителем становится садизм.
Эрих Фролл
Был поздний вечер. Возвращаясь домой с занятий живописью, я увидел знакомый мужской силуэт. Кепка, поднятый воротник, папироса во рту и шахматная доска под мышкой.
Навстречу мне шел старшеклассник Толька Исаев, местный чемпион по шахматам. Он смахивал на киношного фашиста: белобрысый, с выцветшими бровями, ниточкой рта и острым кадыком. Этот образ дополняли глаза-пуговки мышиного цвета. Порывистые, суетливые движения выдавали в Тольке личность, склонную к истерике и быстрой смене настроений.
– Леха, пойдем ко мне, чайку попьем с бутербродами! Заодно партеечку сыграем! – заискивающим тоном предложила личность. А потом выплюнула на землю бычок и размазала его каблуком.
– Поздно уже, завтра в школу рано вставать, – попытался я отбояриться.
– Ну ты, Мирон, даешь! – Анатолий повертел пальцем у виска. – Заучился совсем! Завтра ж воскресенье!
Мрачное каре из пятиэтажек хрущевских времен скрашивали пышная зелень деревьев, пролетавший тополиный пух и тусклый свет уличных фонарей.
Темный подъезд. Из стены дома торчал черный прямоугольник козырька. Под ним горела крохотная лампочка. Сия мрачная картина заставила меня засомневаться. Не лучше ли двинуть домой?
– Не дрейфь, Леха, чего растопырился?
Исаев буквально втолкнул меня в темень за дверью.
Выщербленные ступени, исписанные ругательствами стены, разводы от пригоревших спичек на потолке создавали гнетущую атмосферу нищеты и безысходности.
Советский подъездный хоррор имел не только цвет, но и звук. Хит «Paint it Black» («Нарисуй это черным») от «The Rolling Stones» доносился из-за двери подвала. Обычно там жили дворники. Но что это были за дворники? Приезжие студенты творческих вузов, которые не гнушались физической работы на свежем воздухе и за то получали дармовую мастерскую.
Я заглядываю в себя и вижу, что мое сердце черно.
Я вижу мою красную дверь, и она окрашена в черный.
Я отвожу глаза, когда вижу гуляющих девушек,
Одетых в летние платья!
Эти строчки отрывисто выплевывал в пространство Мик Джаггер, вокалист «роллингов».
Мы поднялись на третий этаж. Заваленная окурками лестничная площадка, вонь пищевых отходов из мусоропровода, тусклый свет двадцатипятиваттной лампочки.
Открыв ключом дверь, Анатолий пощелкал выключателем. Вспыхнувшая было лампочка в крохотной прихожей погасла, словно испугалась.
– Кажется, пробки перегорели. – Толька поскреб затылок. – Погоди, не двигайся. Я сейчас.
Через минуту он появился в прихожей с высокой горящей свечой.
– Чего замер? Раздевайся! Снимай куртку. И ботинки. У нас тут чисто!
Он стал прокладывать путь на кухню, держа над головой импровизированный факел.
– Просил же отца принести с работы новые пробки, в магазине всё равно ничего не купишь!
– А отец-то где? – спросил я.
– Да на работе. В ночную смену пошел.
– Кем он работает?
– Забойщиком скота на мясокомбинате. Вон какую прелесть вчера принес!
С этими словами Анатолий любовно взял со стола нож для разделки туши, походивший на меч. Он имитировал рубящие и колющие удары, а тень, повторяя его порывистые движения, зловеще плясала и металась по стенам. Кажется, я услышал свист клинка.
– Толян, наверное, я домой пойду. Света нет, а тебе не до шахмат.
– Стоять! – одернул он меня. И поднес острие ножа к моему подбородку. – В холодильнике сыр, колбаса. Доставай и делай бутерброды.
Пошарив в стареньком, видавшем виды «Саратове», я выложил на кухонный стол свертки с маслом, копченой колбасой и сыром.
– Толик, а это что? – Мой взгляд задержался на трехлитровой банке с жидкостью темно-бордового цвета.
– Это
