Первая попытка мемуаров
I
До сих пор загадка — почему меня приняли в Литературный институт? По тем временам там был большой конкурс: шестьсот претендентов на тридцать мест. Правда, вступительные экзамены я сдал на отлично, но не они определяли. Главным были результаты творческого конкурса, и еще главнее — наличие у абитуриента трудовой биографии. Считалось, что писатели должны хорошо знать жизнь, а иначе — о чем они напишут? Вместе со мной собеседование проходили тридцатилетний армейский капитан Титаренко и техник-строитель с десятилетним рабочим стажем Емельянов. Им дали зеленую улицу. Со мной разговаривали сурово: мол, что вы знаете о жизни, а если ничего не знаете, то как осмеливаетесь писать? Действительно, мой трудовой опыт был куцый. Я кончил школу год тому назад и уехал добровольцем в Уральск, в военное училище летчиков-истребителей. Ведь все мы были детьми войны, и военная служба представлялась в романтическом ореоле.
До официального зачисления в училище надо было пройти карантин. Нас обрили и заставляли маршировать по плацу и по улицам. Мы бодро маршировали под боевую песню уральского разлива:
Раз зашел я на вокзал,
Чтобы взять билет.
Час я ждал, и два я ждал —
А кассирши нет.
Заглянул тогда я в кассу,
Там была дыра.
Там кассир свою кассиршу…
Бум та-ра-та-та!
И вся рота дружно подхватывала:
Эх, много у нас диковин!
Каждый из нас Бетховен!
Текст привожу специально, ибо дальше речь пойдет о высокой армейской поэзии. Короче, пыль, жара Уральска сбили ореол армейской романтики. К тому же выяснилось, что в Уральске мы будем летать на фанерных самолетах, а на военные самолеты пересядем лишь через два года, и то если повезет, и в другой летной школе. Получалось — пять лет обучения до лейтенантских звездочек. Так ведь за пять лет можно и институт закончить! В общем, в душе моей зашевелились сомнения. Каждый день я писал письма девушке, которая осталась в Москве, и с удивлением отмечал, что сам процесс писания мне нравится.
На мандатной комиссии в Уральске мне объявили, что я подхожу по всем статьям. И вдруг умница-полковник посмотрел на меня и сказал: «К вам только один вопрос. Вы твердо решили быть летчиком?» — «Нет!» — честно ответил я.
Я вернулся в Москву, когда все, кто мог, уже поступили в институты и очень гордились тем, что стали студентами; а я оказался непонятно кем. Девушка, которой я писал письма из Уральска, теперь студентка престижного технического института имени Баумана, сказала, что «нам лучше бы не встречаться». Бамц!.. Я работал в какой-то лаборатории, целый день просиживал за рентгеновской установкой, следил за показаниями приборов (скучища жуткая!), а дома вечерами писал рассказы. Написал аж двенадцать штук и, набравшись нахальства, принес их на конкурс в Литинститут. И видимо, эти рассказы, несмотря на вопиющие недостатки моей трудовой биографии, перевесили чашу весов в мою пользу.
Для справки. Если кто-то, по каким-то причинам, захочет мне кинуть подлянку, то он должен раскопать в архивах Литинститута (надеюсь, их не существует) какой-нибудь из этих рассказов и опубликовать его. Чтоб не сгореть от стыда, мне придется тут же намылить веревку и повеситься.
Итак, в девятнадцать лет я стал самым молодым студентом Литературного института имени Горького при Союзе советских писателей. Через год (или через два, ей-богу, не помню — а еще берусь за мемуары) мой рекорд побила восемнадцатилетняя студентка, которую приняли на поэтическое отделение. Звали ее Белла Ахмадулина.
Не будем задавать глупые вопросы типа: может ли институт или вообще кто-то научить кого-то писать? Но что, бесспорно, было хорошо и полезно в Литинституте — это творческие семинары. Семинары были профильными: семинар поэзии, семинар драматургии, семинар прозы и т. д. Их вели известные или малоизвестные писатели, и на каждом семинаре обсуждался очередной опус кого-нибудь из студентов. Обсуждение было нелицеприятным. Били наотмашь. Фразы типа: «Абсолютная тупая бездарность!» — считались еще дипломатической вежливостью. Словом, Литинститут давал закалку, и после семинарских мордобоев я легко переносил все зуботычины советской литературной критики — а их мне досталось немало.
Но это было потом. А тогда, на первом курсе, дошла наконец и до меня очередь, а я весь курс занимался тем, что уговаривал студентку, ту самую, из Бауманского института, выйти за меня замуж. Студентка согласилась. Однако на семинаре семейные проблемы в расчет не брались. Требовалось представить нечто новое. Я срочно написал рассказ. В результате семинар принял беспрецедентное решение: выгнать Гладилина из института за полную бездарность! Студенты пылали праведным гневом, но руководитель семинара, старый писатель, вдруг смилостивился и предложил: давайте назначим Гладилину испытательный срок, может, за лето он что-нибудь напишет.
Я вышел шатаясь на улицу. Начался дождь. Я шел, ничего не замечая вокруг, а в голове появились первые строчки «Хроники времен Виктора Подгурского». «Хронику» я написал за два месяца, и хоть Валентин Катаев напечатал ее в «Юности» только через год, видимо, сама мысль, что у Гладилина повесть принята в центральном журнале, вызывала в Литинституте оторопь. Во всяком случае, больше никогда на семинарах меня не обсуждали.
…Прямо чертовщина с этими мемуарами. Ставишь цель — рассказать о чем-то, а заводишь речь о себе любимом. Вернемся в Литинститут. На каждом курсе выделялся свой лидер. V нас, на первом, им стал, естественно, капитан Титаренко, развивший бурную общественную Деятельность в парткоме. Второй курс прислушивался к тихому голосу Юры Казакова. Он пока еще не напечатал ни строчки, однако даже на семинарах его, единственного, боялись задевать. На третьем курсе царствовал Евгений Александрович Евтушенко (его уже тогда называли по имени-отчеству). А любимцем четвертого курса — да, как мне кажется, и всего института — был Роберт Рождественский.
Евтушенко и Рождественский резко выделялись на общем фоне. Пределом мечтаний студента Литинститута было — напечатать рассказец или стишок в газете «Московский комсомолец», а Женя и Роберт уже вовсю публиковались в центральной прессе. Они не достигли пока всесоюзной известности, но были литинститутскими знаменитостями, что, согласитесь, не так уж мало. Ведь больше половины студентов Литинститута поначалу считали себя гениями, и лишь мордобои на семинарах постепенно приучали объективно оценивать свои способности. К Евтушенко было разное отношение. Ему завидовали, преклонялись, его ненавидели — но стоп! о Евтушенко можно писать отдельную книгу, и много книг о нем уже написано, а у нас сегодня другой герой.
