Оторвавшись на несколько метров, я притормозил возле грибка, поставил вещи на землю и дал секунду на то, чтобы дневальный успел как следует оценить и мои стоптанные, надетые на задники кеды, и мою непокрытую голову. И мой кожаный ремень, свисавший немного ниже последней пуговицы. Когда же дневальный оценил, я, сопровождая слова многообещающим взглядом, прошипел в побелевшее, вытянувшееся его лицо:
- Как стоишь... Душ-шара!
Подействовало моментально. Дневальный резво подобрался по стойке "смирно", подтянул автомат и высоким, осипшим голосом, что было сил, отчаянно заорал:
- Дежурный по роте, на выход!
Проходивший мимо него Ильин автоматически кинул на ходу: "Отставить" и как эхо, уже за спиной командиров, я тихим, но таким же выразительным шепотом остановил дневального:
- Молча-ать...
Он подчинился, отбой не продублировал, и через пару минут на переднюю линейку выполз заспанный дежурный по роте - сержант моего призыва Петенька Лиходеев. Тут уж ничего не скажешь - не повезло молодому! Сержант сладко зевнул, потянулся, посмотрел в спину удалявшимся офицерам и лениво протянул:
- М-м-м... Дембель у Цезаря?
- Угу. Объяснишь своему ублюдку, как стоять надо! - мрачно посоветовал я.
А Петенька широко улыбнулся, скосил глаз на невольно сжавшегося духа и, кивнув головой на чемодан, спросил: - Помочь?
Я отмахнулся и подался вслед за офицерами. Бывшего начальника штаба второго батальона уже ждали; при нашем приближении двигатель стал набирать обороты, и на многословные, слезливые прощания времени не оставалось. Да никто и не рассчитывал на долгое прощание. Я залез в вертолет, поставил вещи и выскочил наружу. Капитан Ильин пожал руку Звонареву, потом мне, быстро поднялся на борт, встал в полный рост в проеме люка и вдруг, устремив взгляд в сторону штаба полка отдал честь! Мы только что не вздрогнули. Вначале замерли, потом как-то тоже подобрались, подтянулись. И я краем глаза успел заметить, как у взводного еле заметно то ли дернулась, то ли просто сжалась рука. Но честь он Ильину не отдал! Да и не мудрено - голый пустырь, одинокая "восьмерка", двое одетых не по форме военных перед ней, и какая-то странная выходка капитана...
Возвращались мы молча. По лицу взводного было видно, что сейчас его лучше не трогать. Под грибком пятой роты стоял новый дневальный, а из палатки доносились ленивые команды: "Ра-а-аз... Два-а-а..." Я злорадно отметил: коль у нашего "дедушки" столь приторно-усталый, заунывный голос, то, значит, все - всерьез и надолго. Ну вот - даже его проняло! Заходить не стал.
x x x
Где-то через полгода, зимой, в колонне я выбрал время и откровенно спросил у Звонарева:
- Слышь, командир... А ведь хотели тогда честь отдать? - и сразу понял, что наступил на больную мозоль. Взводный сначала попытался сделать вид, что не понял:
- Когда это - тогда?
- Цезарю - честь отдать!
- Ты в дозоре? - жестко, но не глядя на меня, спросил Звонарев.
- Да!
- Ну так вот и занимайся своим делом!
Случались минуты, когда Сереге лучше было не перечить. Сейчас именно и была такая минута. Я развернулся и молча полез на броню.
Взводный прошелся из конца в конец колонны, взял из люка плащ-палатку, бегло проверил посты и полез под БМП спать. Через полчаса встал - опять проверил посты. Но больше спать не пошел, залез ко мне на башню и, угостив "цивильной", минут пять просидел молча. А потом, без предисловия, вдруг сказал:
- До сих пор себе простить не могу! - И опять замолчал. А через несколько минут далеко отшвырнул окурок и на прощание обронил фразу, под которой подписался бы и я:
- За таким мужиком - подсумки бы носил!
МОРПЕХ
В начале лета 1984 года на смену Масловскому в батальон прибыл угрюмый звероподобный капитан. На утреннем разводе полкач, представляя его личному составу, произнес:
- Товарищи солдаты, сержанты, прапорщики и офицеры! Представляю вам нового командира батальона, капитана Мищенко (фамилия изменена). Выражаю надежду, что он продолжит славные традиции батальона и будет достойной сменой подполковнику Масловскому.
Многоопытный личный состав на это лишь безрадостно вздохнул, кто-то вполголоса язвительно буркнул: "Как же", - и по рядам впервые прошелестело новое имя - Морпех. С той минуты его иначе в батальоне никто и не называл.
Если Масловский внешне был похож на древнего германца, то наш новый командир по всем статьям смахивал на фашиста из дешевых комедий "совкового" кинематографа. Причем на фашиста самого наихудшего пошиба - начальника гестапо или концлагеря, ну, в лучшем случае - командира зондеркоманды, шаставшей по белорусскому Полесью. К несчастью, вскоре выяснилось, что он и внутренне почти полностью соответствует своему внешнему облику. А облик у него действительно был устрашающий.
Рыжая детина под два метра, а то и выше; центнер с лишком проарматуренного широкой костью, тренированного тела; пудовые кулаки размером с пудовую же гирю. Сама махина обута в яловые вибрамы сорок шестого размера, а с ее вершины на вас взирает нечто, отдаленно напоминающее лицо.
Представьте себе еще одну пудовую гирю, на ней ежик из коротких, торчащих в разные стороны светло-рыжих волос. Лба почти нет. Он такой узкий и низкий, что его почти не видно. Нависающие мощные надбровные дуги практически скрывают глубоко посаженые глазки, маленькие и такие светлые, что сливаются с никогда, казалось, не загоравшим конопатым лицом. Нос тоже махонький, но его видно; не нос - ястребиный клюв, и ноздри всегда расширенные, зверские. Густые усы вслед за носом топорщатся вперед, да еще в разные стороны. А все остальное пространство лица занимает челюсть. С которой, случись вступить в единоборство, не справился бы даже герой древних - Самсон.
Впервые, еще тогда на разводе, посмотрев на нового комбата, мы сделали однозначный вывод - не попадаться! И не ошиблись...
На второй день пребывания в должности Морпех решил проверить, как его подчиненные проводят утреннюю зарядку. И, хорошо зная армейские нравы, сразу после подъема двинулся не на спортгородок, а прямиком в палатки. Естественно - не прогадал. Как он инспектировал другие роты, я не знаю, а вот в нашей, четвертой мотострелковой, не повезло моему другу, замкомвзвода Саше Хрипко. Будучи в тот день дежурным по роте, он не счел нужным вовремя выскочить из противоположной двери, за что и поплатился.
Когда Морпех, с трудом протиснувшись в непомерно узкую для него щель прохода, прямо лицо Шурику рявкнул: "Почему не на зарядке?!", тот сразу обомлел, растерялся и вместо четкого доклада: "Товарищ капитан! За время вашего отсутствия...", - и далее по тексту, промямлил нечто невразумительное. Морпех, по-видимому, тут же определил: "Виновен!" и бережно, чтоб, упаси господи, чего не сломать, взял Шурика левой рукой (или лапой) за шею, легонько наклонил и так же легонько опустил ему правую на поясницу. Видевшие эту картину двое дневальных и парочка уборщиков-духов утверждали, что Морпех действительно ударил совсем не сильно, только руку опустил! Но этого оказалось достаточно, чтобы вместе с его кулаком у Шурика опустилась и почка, и потом он целую неделю "на облегченке" стоял в нарядах.
