его часть, — дорогу воле! Вчерашний незнакомец, бедняк, презираемый за свой цвет толпою, в которой смешались подонки полудюжины народов мира, с первого же слова подчинит всех царственной власти своего гения.
* * *
В понедельник, 11 сентября 1893 года, открылись заседания Парламента. Кардинал Джиббонс восседал в центре. Вокруг него справа и слева разместились делегаты Востока: Пратап Чандер Мазумдар [40], глава Брахмо-Самаджа, старый друг Вивекананды, представитель теистов Индии, и Нагаркар из Бомбея, Джармапала, представитель цейлонских буддистов, Ганди, представитель джайнов [41], Чакраварти, представлявший вместе с Анни Безант Теософское общество. Но не они, а молодой незнакомец, не бывший ничьим представителем, но представлявший все, человек, не принадлежавший ни к какой секте, но принадлежавший всей Индии, притягивал взоры тысяч слушателей [42]. Его поразительная внешность, гордое благородство осанки и яркий наряд [43], подчеркивавший необычайность этого явления из сказочного мира, не позволяли заметить, как он взволнован. Он сам не делал из этого тайны. Ему в первый раз приходилось говорить в подобном собрании, и когда делегатам, которых представили одного за другим, надо было самим обратиться к публике с кратким приветствием, Вивекананда откладывал свою речь несколько раз, до самого конца дня [44].
Но вот он выступил, и вспыхнуло пламя. После бесцветных холодных рассуждений других докладчиков он зажег души толпы слушателей. Едва он произнес простые слова:
— Мои американские сестры и братья!..
как сотни людей поднялись со своих мест, приветствуя его. Он спрашивал себя, относится ли это к нему. Он был первым, кто, сам того не зная, нарушил формализм, царивший в конгрессе, и заговорил с массами тем языком, которого они ждали. Когда восстановилась тишина, он приветствовал самую молодую нацию от лица самого старого в мире монашеского ордена — ведического ордена Саньяси. Он представил индуизм как мать всех религий, которая преподала людям двойную заповедь:
— Примите, поймите друг друга!
Он привел два прекрасных текста из священных книг:
"Если кто приходит ко мне в каком бы то ни было образе, Я сам прихожу к нему".
"Все люди трудятся на путях, которые в конце приводят ко Мне".
Другие ораторы говорили каждый о своем боге, о боге своей секты. Он — он один — говорил о боге их всех, объединяя их всех во вселенском Существе. Дыхание Рамакришны опрокинуло все границы, исходя из уст его великого ученика. На мгновение исчезли Пиренеи! Парламент религий устроил овацию юному оратору.
В следующие дни он выступал десять или двенадцать раз [45]. И каждый раз он повторял, с новыми доводами и с той же силой убеждения, свое положение о вселенской религии, не ограниченной пределами времени и пространства, объединяющей все credo человеческого духа, от рабского фетишизма дикаря до наиболее широких представлений о творце, выдвинутых современной наукой, сливающей их в грандиозном гармоничном синтезе, который не подавляет надежды отдельной личности, а, наоборот, помогает всем надеждам расти и развиваться, согласно природе каждого человека [46]. Нет иного догмата, кроме божества, начертанного в человеке, и способности последнего бесконечно развиваться…
"Предложите эту религию миру, — и все народы мира последуют за вами. Собор Ашоки [47] был собором буддийской веры. Собор Акбара [48] был просто светской академией. На долю Америки выпало возвестить всему миру, что Божество присутствует во всех религиях. Да вдохновит вас тот, кто является Брахманом индусов, Ахурамаздой зороастрийцев, Буддой буддистов, Иеговой евреев, Небесным Отцом христиан… [49] Христианину не надо стать индуистом или буддистом, а индуисту или буддисту — христианином. Но каждый должен проникнуться учением других, не переставая культивировать свою индивидуальность и развиваться сообразно своим собственным законам… Парламент религий доказал, что святость, чистота, милосердие не являются исключительной принадлежностью какой-либо религии мира и что каждая вера создала мужчин и женщин, являвшихся лучшими представителями человечества… На знамени каждой религии будет вскоре начертано, невзирая на ее сопротивление: "Взаимопомощь, а не борьба. Взаимное проникновение, а не разрушение. Гармония и мир, а не бесплодные дискуссии" [50].
Впечатление, произведенное этими сильными словами, было громадно. Через голову официальных представителей Парламента они были обращены ко всем и всколыхнули общественное мнение. Слава Вивекананды внезапно воссияла, и это послужило на пользу всей Индии. Американская пресса признавала это: "Он, без всякого сомнения, самая крупная фигура в Парламенте религий. Мы чувствовали, слушая его, как нелепо посылать миссионеров в эту просвещенную страну…" [51]
Легко понять, что подобное утверждение не слишком ласкало слух христианских миссионеров. Успех Вивекананды вызвал у них жестокое озлобление, которое в дальнейшем не остановилось перед применением самого недостойного оружия. Не в меньшей степени обострилась и ревность некоторых представителей Индии, считавших, что их затмил этот "бродячий монах", без полномочий и мандата. Не простила ему и теософия, к которой Вивекананда никогда не питал нежных чувств [52].
Но в этот первый час рождающейся славы — этого восходящего солнца — сияние света рассеяло все тени. Вивекананда оказался героем дня.
* * *
Каковы же были его чувства при этой победе? Он горевал. Бродячий монах видел, что жизнь в свободном уединении с богом — кончена. Какой религиозной душе не будут понятны эти сожаления? Он сам хотел этого… Нет! За него хотела неведомая сила, внушившая ему его миссию… Но другой внутренний голос говорил ему: "Откажись! Живи в боге!" Никогда он не мог внять одному голосу, не изменив, хоть отчасти, другому. Отсюда — периодические кризисы этого бурного духа, терзаний которого, по внешности противоречивых, но тем не менее логичных, никогда не могли понять более цельные умы; те, чья мысль не знает противоречий, делают из своей скудости обязательную добродетель и считают беспорядочностью или двойственностью мощное и трагическое стремление чрезмерно богатых душ к гармонии. Вивекананда всегда был и будет мишенью таких недоброжелательных суждений, для смягчения которых он, из гордости, ничего не желал сделать.
Сложность царила не только в его душе, она таилась и в самом его положении. Как до, так и после успеха (и может быть, в большей мере после) задача его была трудной. Едва не погибнув от бедности, он рисковал быть раздавленным гнетом богатства. Американский снобизм набросился на него и в первом порыве угрожал его задушить своей роскошью и суетностью. Вивекананда страдал до тошноты, думая об этих брошенных деньгах. Ночью, в своей комнате, он испытывал приступы отчаяния, он катался по полу, представляя себе народы, умирающие от голода.
"О, Мать, — стонал он, — что мне делать с моей славой, когда мой народ пребывает в нищете!…"
Отчасти чтоб послужить делу несчастной
