На другом конце площади продают скот. Пепельно-серые волы задумчиво жуют солому. Рыжие коровы протяжно мычат и поводят равнодушно-томными глазами. Блеют кудрявые овцы, сбившись в большой грязно-серый ком.
Никоше нужно везде поспеть, все посмотреть и услышать. Вон на краю дороги сидит старый-старый слепой бандурист. С ним босоногий мальчик-поводырь. Слепец перебирает струны бандуры и поет хриплым речитативом:
Ой, на славной Украине кликне-покликне
Филоненко, Корсунский полковник,
На долину Черкень гуляты,
Славы войску рыцарства достаты,
За веру християнськую одностойно статы.
. . . . . . . . . . . . . .
То есаулы у города засылали,
По улицам пробегали,
На винники, на лазники словами промовляли:
«Вы грубники[12], вы лазники[13],
Вы броварники[14], вы винники:
Годи вам у винницях горилок куриты,
По броварнях пив вариты,
По лазням лазень топиты,
По трубам валятыся,
Товстым задом мух годуваты[15],
Сажи[16] вытираты,
Ходимте за нами на долину
Черкень погуляты!
Никоша видит, как из-под закрытых век кобзаря вытекает одинокая слеза, и бросает в его шапку большой медный пятак.
Лишь к обеду он явился домой, усталый, полный до краев впечатлений этого волшебного, сказочного дня. Мимо его ушей шли жалобы Марии Ивановны на то, что на ярмарке плохо продается скот, что за волов едва-едва дают по двадцать карбованцев вместо тридцати, а коров и вовсе не покупают, что дороги размыты дождями…
Через два дня ярмарка закрылась. Наступили скучные будни.
Пора было уже учить старших — Никошу и Ваню. К ним наняли «на вакации» учителя-семинариста, убоявшегося бездны семинарской премудрости и предпочитавшего горилку священным молитвословиям. За сто рублей он должен был обучить обоих хлопчиков всем наукам: грамоте, закону божию и четырем действиям арифметики. «Вчитель» носил густые лохматые усы и синий сюртук с большими костяными пуговицами, которые составляли его особую гордость, вызывая восхищенную почтительность дворни. За трапезой он весьма исправно опустошал свою тарелку, замечательно чисто обтирая ее хлебной коркой, когда содержимое исчезало. Кроме того, почтенный педагог обладал искусством изготовления наилучшей ваксы для сапог и чернил.
При всех этих его превосходных качествах учение шло недостаточно плодотворно, так как семинарист явно предпочитал горилку урокам. Он часто сказывался больным и сидел в своей горнице с головой, обвязанной мокрым полотенцем, и с необычайно взлохматившимися усами. Но так или иначе, мальчики выучились грамоте и уже приступали даже к таинствам сложения и вычитания, когда учитель был спешно изгнан из дома. Одна из дворовых девок, видя, что таиться ей уже все равно поздно, покаялась Марии Ивановне в необдуманном поведении и назвала виновника своего затруднительного положения. Мария Ивановна долго корила виновную, а затем вызвала «вчителя» и, несмотря на его болезнь и костяные пуговицы, дала ему расчет.
Необходимо было позаботиться о продолжении учения. Василий. Афанасьевич съездил по делам в Полтаву и там договорился об определений детей в поветовое (уездное) училище. Но для этого следовало их подготовить к приемным экзаменам. Тамошний учитель Гавриил Сорочинский взялся с ними заниматься. Мальчиков условились отвезти к нему на квартиру, чтобы они под его руководством постигли науки, необходимые для поступления в училище.
Предстояла долгая разлука. Никоша заранее рисовал себе прелести городской жизни, но ему грустно было расставаться с матерью, бабушкой, отцом. Он уныло ходил по дому и саду — они казались ему какими-то опустевшими, далекими, словно он уже здесь и не жил, а приехал на время, на побывку.
1 августа 1818 года в Полтаву въехала обширная семейная бричка, в которой важно восседали братья Никоша и Иван, поступавшие в поветовое училище. Василий Афанасьевич и Яким сопровождали мальчиков. Никоше шел уже десятый, а Ивану девятый год.
Бричка была доверху нагружена изделиями домашней кухни и солидным запасом продуктов для учителя. Василий Афанасьевич еще раз в уме сверил список Сорочинского, потребовавшего за пансион и обучение не только денежной мзды, но и плодов сельского хозяйства: «6 четвертей ржаной муки, 6 пшеничной, гречаной 12 мерок, пшена 6 мерок, гречаных круп 6 мерок, 1 бочонок огурцов, меду 10 фунтов, сала полтора пуда, масла полпуда…» Все уже отправлено на телеге, ничего не забыто.
Проехав деревянный мост через полноводную Ворсклу, экипаж поднялся по Крестовоздвиженской улице и свернул в один из боковых переулков. Здесь находилась квартира учителя и его будущих воспитанников. Когда Никошу освободили от пальто и платков, в которые он был завернут из опасения простуды, то из брички вышел тщедушный некрасивый мальчик. Щеки и тонкий нос покрыты были красными пятнышками, уши плотно завязаны пестрым., платком, придававшим его тощей фигурке комический вид. Вслед за ним с трудом вылез и толстый флегматичный Ивасик.
Квартира, хотя и в небольшом глинобитном домике, оказалась достаточно теплой и удобной. Гавриил Максимович уже поджидал их и уверил Василия Афанасьевича в том, что дети найдут в его лице нежного и заботливого отца. Учитель был солидный, румяный, плотный мужчина с мягкими, плавными жестами и чисто выбритым лицом. Василию Афанасьевичу он внушал полное доверие.
Мальчики остались у Сорочинского, а Василий Афанасьевич, тяжело вздыхая, отправился обратно в Васильевку. Никоша стал понемногу привыкать к новым порядкам. Гавриил Максимович оказался серьезным и дельным педагогом. С утра он уходил на службу и задавал своим воспитанникам уроки, а по приходе проверял сделанное ими и объяснял дальнейшее. Приходилось много сидеть дома за уроками. Гулять тоже было не с кем и негде. Ходить на Ворсклу далеко, да уже становилось и холодно. По улицам бродить одним неинтересно.
Полтава оказалась одноэтажным, живописно раскинувшимся на холмах городком с множеством белых домиков с зелеными ставнями. Около каждого домика имелся свой садик, тротуары были настланы деревянные. С обрыва горы открывался красивый вид на Ворсклу и окрестности. Грамматика, арифметика и катехизис, однако, заслоняли и красивые виды и веселую жизнь улицы. Никоша очень тосковал по родным и часто, делая уроки, задумывался, становился рассеянным и допускал грубые ошибки. Гавриил Максимович сердился, поправлял, ворча недовольным басом: «Мовчок — розбив батько горшок, а як маты два, то нихто незна!»
