Мы не знали его, нашего двенадцатого зрителя, но как же нам его не хватало! Да что там, мы его, можно сказать, заранее любили. От него зависел наш завтрашний обед: понятно, с каким радушием мы готовы были его встретить — положа руку на сердце и ощущая холодок в желудке.
Мы с Бушаром были слишком прожорливы, чтобы пассивно ждать своего ежедневного Годо… И потому, когда он запаздывал, мы сами отправлялись за ним.
Итак, мы шли на улицу и начинали ловить прохожих.
В каждом прохожем дремлет зритель, мог бы сказать Луи Жуве, но не сказал. Впрочем, бывали дни, когда этот зритель спал особенно крепко. Словно под общим наркозом. Люди спешили домой, и в их унылых взорах невозможно было угадать ни тени зрителя, способного поддаться на уговоры. Ничего. Ни малейшего огонька. Если зритель уснул, то он спит. Спит и все, туши свет.
Мы замечали это сразу, опытным глазом. Впрочем, в этом не было нашей заслуги. Прохожий с живым взглядом, горящим любопытством, конечно же, выглядит привлекательнее, чем тип, который шагает, уставившись на свои ноги, и мутным взором шарит по тротуару, тоскливо и сосредоточенно, словно гадает о судьбе по собачьим какашкам.
А ведь он нуждался в нас больше всего, и — странное дело — именно его труднее всех было уговорить повеселиться. Поди пойми, почему скука тянется к скуке, а веселье, как аппетит, приходит во время еды.
Кстати, о еде: вот справа на подходе трое вполне съедобных прохожих. И еще пара слева.
Жан берет на себя трех первых, а я двух других.
Еще несколько метров, и мы сможем уловить обрывки разговора. Если беседа оживленная и люди смеются, то есть надежда завтра пообедать. Если же они цедят слова или, хуже того, обмениваются приглушенными репликами про Клоделя или Игнация Лойолу — затягивай ремень…
Ничего не имею против Клоделя, но в тот вечер его «Черствый хлеб» не мог утолить мой зверский аппетит.
Ну же, ну же! Вдруг я замечаю, что один из них улыбается. И тут же в моем воображении их головы превращаются в сэндвичи с ветчиной и маслом, а может быть, и в антрекот с пюре… При виде одного из них у меня даже слюнки потекли: ни дать ни взять большая ромовая баба! Я оборачиваюсь к Жану и обмениваюсь с ним вопросительным взглядом — с того конца улицы видно, что он тоже сглатывает слюну.
Быстро, по местам.
Мы отступаем к двери кабаре. С двух сторон приближаются наши комплексные обеды. Цель — тактично привлечь их внимание к выставленным в витрине завлекательным фотографиям артистов: там был Роже Риффар, приятель Брассенса, — он пел «А поезда приходят на вокзалы» с растерянным видом певца, которого силой вытолкнули на сцену, — был Рисе Барьер, такой забавный, поэтичный, колоритный, а также дуэт латиноамериканских певцов, потрясающих «мачукамбо» в пончо и перуанских шапочках, с кучей дудок и флейт. Постоянно забывая слова, они начинали ругаться, громко и на чистом французском языке, и под конец затягивали: «Настоящие бретонцы в круглых шляпах спят на солнце». Вот это и были мы с Жаном Бушаром.
До стыковки десять секунд… девять… восемь… Мы с невинным видом застываем перед освещенной витриной, чтобы возбудить их любопытство.
Готово. Обе группы практически равняются с нами. Тогда мы оборачиваемся и протягиваем руки к двери с зазывной улыбкой швейцаров кабаре со стриптизом…
Наверно, в нас было слишком много кабаре и маловато стриптиза. Как бы то ни было, но две группы прохожих разминулись и ушли прочь, ни на секунду не задержавшись и даже не взглянув в нашу сторону…
Может, слишком чувствовалось, что они нам необходимы. А ничто так не гасит желание, как необходимость.
Вот уходят наши сэндвичи, исчезает мясо с картошкой, скрывается в темноте, и теперь их съест кто-то другой.
Хозяин зовет нас. Все кончено.
«Золотой конь» вот-вот закроет двери. Дирекция наливает клиентам по рюмке за ожидание. А ведь мы тоже ждали, но нам не полагается ничего! Таковы правила игры. Послезавтра отъедимся… может быть.
До завтра, Жан… До завтра, Пьер.
The show must go on.
Сейчас-то я знаю целую кучу двенадцатых зрителей, готовых дорого заплатить за возможность присутствовать на концерте Боби Лапуанта. Он тоже был в нашей программе. Кати еще не ушла от него, а он уже пел, наигрывая на гитаре неизменные до, ре, соль. Три аккорда, которые он бренчал то так, то эдак в случайной комбинации, изображая мелодическое разнообразие, но соль его песен в любом случае была в другом. Ну и плевать, когда мы его слушали, то забывали обо всем.
То же самое в «Галерее 55» и в «Шлюзе»… Список имен на афише был такой, о каком сегодня редкий продюсер осмелится даже мечтать. Мишель Галабрю, Ги Бедо, Жан-Пьер Марьель, Жак Дюфило, Жан Янн, Жан-Пьер Даррас окружали мощного Филиппа Нуаре, слишком значительного для нашей маленькой сцены… Его рокочущий голос Гаргантюа, привыкший к просторам Национального народного театра, отдавался раскатистым эхом. Этот голос был зримым! Он ударялся о стены, отлетал рикошетом в потолок, как резиновый мячик, а после обрушивался на зрителей, окаменевших и покорных… И еще, конечно, Виктор Лану…
Ну что, хороша афиша? Теперь-то двенадцатый зритель не так привередлив!
Не говоря о Барбаре… Прекрасная, божественная, хрупкая, близорукая Барбара.
Да-да. Близорукая…
Прямо у выхода на сцену она повесила на стенку маленькое дешевое зеркальце. Прежде чем предстать перед публикой, она всегда смотрелась в него, поправляя непокорную прядь, припудривая нос. То была привычка, скорее, рефлекс, чем необходимость. Так что иногда мы, естественно, переворачивали зеркало картонкой наружу… что ее совершенно не смущало. Она поправляла прическу перед картонкой с тем же старанием и тем же движением руки.
Но было и кое-что похуже: рояль стоял на другом конце сцены, на расстоянии ровно три метра восемьдесят семь сантиметров. Она сосчитала: ей нужно было сделать четыре полных шага плюс еще четверть шага. Так она могла подойти к клавиатуре, чтобы зрители не заметили ее близорукости, а ведь она их даже не видела. Стоило нам передвинуть рояль на каких-то семь сантиметров вперед, и мы с восторгом слышали тихое «тюк», словно стукнули яйцом о прилавок: это Барбара натыкалась коленкой на угол рояля, что доставляло нам неизменное наслаждение, — да простит нас Превер. Она быстро оборачивалась к кулисе в поисках виновных. Мы, конечно, веселились вовсю, тем более что сознавали: ей нас не разглядеть и не достать. Она же в двух метрах ничего не видела, не говоря уж о трех метрах восьмидесяти семи сантиметрах!
Только не подумайте, мы вовсе не были злыми, мы любили Барбару больше всего на свете… Конечно, кроме розыгрышей.
После этих историй вы с полным правом сочтете, что мы заслуживали хороших оплеух, так вот, смею вас уверить: я получил их более чем достаточно.
Глава VI. Калейдоскоп и зеркало
Я всегда испытывал благодарность к телевидению. В начале моей карьеры я работал и там. И, бесспорно, из режиссеров, с которыми я познакомился, Жан-Кристоф Аверти один стоил двух. Нет слов, он был действительно выдающийся… псих.
Да-да, псих, сумасшедший…
Буйно помешанный, гениальный — и буйный. Да, я знаю, я дважды сказал «буйный», но поверьте мне, другого слова не подберешь. Достаточно посмотреть «Зеленый виноград», чтобы убедиться в этом.
Я знаю немало людей с изюминкой, у него их была целая пригоршня…
Я участвовал в нескольких передачах, и таким образом мне посчастливилось видеть художника за работой. Впрочем… Видеть еще ничего, а вот слышать!
Могу вам сказать, что там было куда больше гнева, чем зеленого винограда!
Пока мы репетировали сцену, он всегда оставался в аппаратной, наверху. Оттуда он метал громы и молнии в съемочный павильон…
Регулярно, но всегда без предупреждения на нас обрушивался поток ругательств.
Но это еще было вёдро.
Когда погода портилась, поднималась настоящая буря! Впрочем, эта «буря» шла ему на пользу. Гром гремел между двумя вспышками гениальности.
