Но христианство того времени было осложнено (и угрожаемо) еще и другими влияниями. Может быть, никогда еще не было такого обилия вдруг возникавших и бесследно исчезавших сект, религиозных систем и суеверий, как в тот период. Мир первых веков христианства представлял из себя как бы какой-то огромный пламенеющий очаг, где клокотала непочатая сила религиозных страстей и откуда взрывами выбрасывались одна за другой ереси, одна другой чудовищнее, фантастичнее и невозможнее. Пожар, начавшийся в уголке Сирии, перекинулся в Египет, Византию, на Запад. Словно вознаграждая себя за религию слишком земную, слишком элементарную, которою оно жило столько веков, человечество кинулось в другую крайность — и мы видим его на пороге безумия в проявлениях его религиозности. "Четыреста почти лет прошло, как воссияло в мире слово Христа. С тех пор бесчисленные ереси разрывали ризу Его. И почти всякое заблуждение распространялось на языке сирском, халдейском и греческом". "Армагиль, Барбелон, Абраксас, Бальзамон и смешная Левсибора, и прочие скорее чудовища, чем имена" — все они передавались из уст в уста, имели для тысяч людей авторитет последнего откровения и (зачастую наравне с половыми эксцессами) полагались в основу религий. Ереси получали характер экстаза — и недаром в образовании их играли такую огромную роль женщины. Иероним, по себе знавший власть этого начала, перечисляет в одном месте случаи подобного участия: "Симон Маг основал ересь при содействии блудницы Елены, Николай Антиохийский, изобретатель всяческих скверн, вел за собой хороводы жен. Маркион послал вперед себя женщину в Рим, чтобы она подготовила там души для его обмана. Апеллес имел сообщницей учений своих Филумену, Монтан, проповедник нечистого духа, сначала соблазнил многие церкви через Приску и Максимиллу, богатых и знатных женщин, при содействии золота, затем осквернил их ересью. Но оставлю давних и перейду к позднейшему времени. Арий, чтобы обмануть вселенную, прежде всего обманул сестру кесаря Донат в Африке для того, чтобы зловонною водою загрязнить некоторых несчастных, получал средства от Люциллы. В Испании слепая слепого, Агапия-женщина Елпидия- мужчину, завела в яму, за ним потом последовал Присциллиан — ревностнейший почитатель мага Зороастра"... Эти ереси наполняли все концы Империи всевозможными слухами, страхами, вымыслами. О монтанистах думали, что они употребляют в своих мистериях кровь младенца, и Иероним писал Марцелле: "Умалчиваю о кощунственных таинствах, с которыми связываются рассказы о грудном младенце-мученике. Хотел бы не верить этому. Пусть будет ложно все, что касается крови".
Кроме ересей такого "необузданного", так сказать, характера по своим учениям и ритуалу, возникали десятки других, но уже из иного источника. Мысли, воспитанной на диалектических тонкостях, на неоплатонизме, Евангелие казалось философски убогим, по крайней мере, крайне неполным как система, учением. И созерцательные умы взялись за дело дополнения, раскрытия его метафизической сущности. Отсюда новые "монстры" причудливейших учений, догадок, сект, и фраза Тертуллиана "философы— патриархи еретиков" (цитирована у Иеронима XXII, 1148) в общем верно передает взаимоотношение, существовавшее между философией и поздним гностицизмом. Во времена Иеронима пользовалась самым широким распространением одна ересь подобного рода — именно Оригенова (Ориген между 185— 256 гг. приблиз.). Иерониму мы обязаны и сохранением некоторых положений ее. Вот из них наиболее любопытные:
1) Солнце и Луна и звезды суть существа одушевленные, и подобно тому, как мы, люди, за наши грехи наделены телом грубым и косным, так и светила небесные приняли такие-то и такие-то формы, чтобы светить• более или менее, и демоны также, за большие грехи, облечены в воздушное тело.
2) Ангел или душа или демон, которых он (Ориген) считает одинаковой природы, но разной воли, могут по степени нерадения и неразумия становиться скотами и выбирать, вместо мук геенны, положение низших животных, обитать в водах и источниках и принимать тело тех или других рыб, так что нам следует бояться не только мяса четвероногих, но и рыб.
3) Пусть исследует любопытный читатель, так же ли сам себя познает Отец, как познается Он Сыном, зная, что писано есть: "Отец, пославший Меня, более Меня" (Ин 14, 28); он согласится, что справедливее думать, что и в познании Отец больше Сына, поскольку Он и совершеннее и чище познается самим собою, чем Сыном.
4) И может быть, подобно тому, как умирающие в этом мире по отделении души от тела соответственно различию дел различные места занимают в преисподней: так и те, которые умирают в Иерусалиме небесном (выражусь так), нисходят в преисподнюю нашего мира и по мере заслуг своих занимают на земле разные места.
5) Нам недостает еще истинного Евангелия, о котором, как о Вечном Евангелии, читаем в Апокалипсисе Иоанна, — разумеется "вечном" по сравнению с этим нашим Евангелием, которое временно и проповедано в мире и веке преходящем. И если уж исследовать страдания Христа, хотя и дерзко и страшно искать Его крестных мук на небе, однако же, если духовные грехи есть и среди сил небесных, и если мы не стыдимся исповедать Крест Господен ради разрешения того, что Он искупил своим страданием, почему же бояться нам предлагать что-нибудь подобное в местах горних по истечении веков, чтобы роды всех мест были спасены его страданием?
Мы бы не останавливались так долго на этих заблуждениях одного из крупнейших философских умов христианского мира, но это было необходимо, чтобы заметить потом, что именно Оригена Иероним считал "первым после апостолов". Это показывает, насколько еще неустойчива была догматика христианства, как много "прелести" было для умов в подобных учениях, когда даже такие люди, как Иероним, как Августин (последний в еще гораздо большей степени: до 30 лет почти он был манихейцем), прошли через увлечение ересями. Представляется каким-то чудом, как могло удержаться христианство против всех этих бесчисленных доктрин, как оно не затерялось среди них совершенно (тем более, что некоторые ереси, например, арианская, временно бывали сильнее его). И любопытна еще одна подробность: почти все ереси, умеренные и крайние, оргиастические и рациональные, все они возникли и распространялись в эпоху нелегализированного христианства. Период гонений был в то же время периодом напряженнейших религиозных исканий, смелых опытов, грандиозных философских композиций. С Константина, с Миланского эдикта начинается упадок в этом отношении, и так наз. христианские споры совсем не несут в себе того религиозного воодушевления (хотя партийные страсти там были доведены до крайности), которым проникнуты самые нелепые секты первых веков.
