— Да. И «Кончину» Тендрякова. Он напечатал мой роман «Скудный материк». И умер. То есть Тендрякова и меня напечатали потому, что в ЦК знали, что Поповкин умирает. Хотя цезура хотела снять обе вещи. Я с ним не общался. Неожиданная совершенно роль этого человека. Когда он приехал сюда в Москву откуда-то с Кубани, что-то такое: «Ну, еще одного Софронова прислали!» и так далее. «Орел степной, казак лихой». Такое ведь было отношение к Поповкину. И когда назначили его на «Москву», тоже было визгу. А этот человек прочно вошел в историю литературы, потому что впервые напечатал выдающийся роман Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита», дожидавшийся публикации 27 лет. Булгаков умер до войны, в 1940 году, и до последнего вздоха работал над «Мастером», а Поповкин напечатал его в 1967 году. Конечно, велика тут роль и Константина Симонова, с его подачи и с его предисловием вышел роман...
— Давайте вернемся, Александр Евсеевич, к сценарию «Они не пройдут»...
— Да, тема борьбы с диктатурой, с тоталитаризмом любых мастей началась для меня с этого сценария, и с «Товарища Ганса». Я говорю об этом потому, что моя нынешняя повесть о Нагибине посвящена этой теме. Там есть глава "Бродячий сюжет". Что такое «Бродячий сюжет»? Это диктатура. В каких обличьях она ходит по миру. В Италии, в Германии, в России... Цари, генсеки, императоры, канцлеры, президенты, фюреры… Сейчас очень опасная ситуация. Стадо человеческое опять взывает к вожакам, стаду всегда нужен вожак, чтобы помогал давить свободных людей, чтобы всех стриг под одну гребенку, это известная психология люмпенов, примитивов, животных по определению. Быть свободным и культурным — очень трудно. Поэтому, главный мотив моей повести о Нагибине — это свободный художник, выступающий против силы примитивов, против любой диктатуры, против тоталитаризма Нагибин «Тьмы в конце туннеля», против которой так яро выступил сейчас Солженицын. Именно в этот период наша дружба с Юрой Нагибиным, я бы подчеркнул, приобрела особый характер. Я издал эту книгу, которую никто не хотел печатать. Это книга свободного писателя, настоящего демократа, способного выслушать любую точку зрения. Именно на этом мы с ним и сошлись. В самом финале его жизни мы стали очень близкими людьми. И поэтому повесть о Нагибине, в которой есть все и бабы, и пьянки, и, как говорится, молодые гулянки, но это повесть настоящей свободы, направленная против власти примитивов, это повесть в которой теперь уже есть новая глава о статье Солженицына «Двоенье Юрия Нагибина», я ее только что закончил, большая глава, и я там ссылаюсь на вашу статью «Одномерный Солженицын». Злая тоже статья. И правильно, потому что на Солженицыне много вины лежит за то, что произошло в стране, поскольку Солженицын с завидным упрямством демонстрирует свою тотальную прямолинейность, ограниченность, малокультурность, а на почве бескультурья произрастают диктатуры. Вы знаете, что в книге Солженицына «Двести лет вместе» есть большая глава, в которой он размазывает по стене Александра Галича...
— У Нагибина какая блестящая вещь о Галиче!
— Да. А то, что написал Солженицын о Галиче, диссиденте, высланном из страны, погибшем там, он его клеймит за известную эту песню «Не бойтесь ни пекла, ни ада, а бойтесь единственно только того, кто скажет, я знаю, как надо...» Это известнейшая песня. И следующая строчка Солженицына: «Как надо – это Иисус Христос». Я пишу, что ему уже мало быть Лениным, себя видеть зеркалом Ленина, теперь он хочет себя видеть Иисусом Христом. Он хотел научить нас, как нам развалить СССР, как нам, формулируя достаточно грубо, расправиться с советской властью... И главное – мы так и сделали, по-солженицынски, все развалили! Теперь его никто не читает, и телевизор выключают, когда он в нем появляется, и лоб крестят со словами: «Сгинь, нечистая сила!» Вот, что такое Солженицын.
— Ну, я-то проще это формулирую: он не художник.
— Я с вами совершенно согласен. И эти абзацы в вашей статье, и финальный абзац я там процитировал. Так, стало быть, меня с Юрием Нагибиным свела в его последние годы тема настоящей свободы от любых диктатур, коммунистических, религиозных, капиталистических, национальных... По-моему, она придала ему совершенно новый масштаб. Я вам сказал уже, что жизненный сюжет, связанный с моим отчимом, австрийским коммунистом, эмигрантом, шуцбундовцем Гансом Нидерле стал сначала основой сценария «Они не пройдут», затем повести «Товарищ Ганс». Сценарий — это 63-й год, повесть — 65-й год, потом, значит, я включил «Товарища Ганса» в роман «Нежный возраст», как часть, из трех частей состоит роман, с некоторым развитием линий. Потом во мне что-то взбунтовалось против того жанра литературы, которая сейчас называется «фикшн», которой я отдал какие-то, это следует подчеркнуть, сюжеты своей биографии, подлинной жизни, трагедии тех людей, с которыми я встречался, отца, матери, отчима. Все это переводилось в других героев. Например, в «Товарище Гансе» моего героя зовут Санька Рымарев, никто, наверное, не сомневается, что Санька он потому, что я — Александр, фамилия на «Р» совпадает с моей фамилией Рекемчук, но так требует приличие, я написал про какого-то мальчика, которого зовут Санька Рымарев, если прочитать сейчас эту книгу, он сроду не напишет ни одного стихотворения, не напишет ни одной книги, просто это не его мир, это другой человек, это не я. Я написал роман «Тридцать шесть и шесть» о своей северной эпопее, когда я приехал туда набираться впечатлений жизни, как говорится, а едва не угодил в лагерь. Героя этой книги зовут Алексей Рыжов. Опять же Алексей ассоциируется с Александром, а Рыжов – это цвет моих волос, по-видимому, и начальная буква моей фамилии. Вся перспектива, которая передо мной, как перед писателем, обычным писателем открывалась, что я буду писать произведения, в которых совпадают герои со мной либо жизненными ситуациями, либо будут походить на мою жизнь. И вдруг я понял, что больше я этого писать не могу и не хочу, и не буду. Именно этим, а не чем-нибудь иным объясняется довольно длительный период моего молчания, как писателя. Причины две. Первая — для меня катастрофа, которая произошла в нашей стране, для моей психики, для моих представлений о людях, и тому подобное, то есть я не могу... я не тот человек, который может сказать, что я приветствую то, что произошло в нашей стране после разгрома социализма и Советского Союза. Это первая причина. Но была и вторая. Понимаете, я не могу больше писать фикшн, я не хочу и не могу этого делать, то есть никакого желания это писать не испытываю. Пришло ощущение того, что можно писать романы, повести, рассказы, в которых герои будут подлинными. Я – это я! А он – это он! Я хочу обратить ваше внимание на то, что к этой проблеме в свое время приблизились такие художники нашей литературы, как, например, Валентин Петрович Катаев в своих повестях позднего цикла «Алмазный мой венец», «Святой колодец», «Трава забвения» и так далее. Это был первый бунт в нашей русской советской литературе. Катаев в «Алмазном венце» несколько раз повторяет: так что же это – мемуары? Нет, не мемуары, я не буду писать мемуары, я не люблю мемуары. Это повести, это романы, но это жизнь, в которой живу я, Катаев. Он боится называть по именам тех писателей, которые являются его героями. Пастернака называет мулат...
