Другой архипастырь – митрополит Антоний – в приветственной телеграмме писал Столыпину: «Первое выступление министерства в Государственной думе в лице вашем было полно достоинства, авторитета и власти. Сердечно вас приветствую и призываю Божие благословение на дальнейшие труды ваши. Да направит Господь членов Думы к мирской работе на благо Родины»[46].
Ораторский талант открылся в Столыпине совершенно неожиданно еще в саратовский период. Его первое проявление произошло в трудное и ответственное для страны время – в период Русско-японской войны. Тогда губернатор, несмотря на непочатый край управленческой работы, делал все возможное, чтобы удержать местное общество на патриотической волне, всячески способствуя мобилизации местных сил на помощь фронту. В день отправления на Дальний Восток саратовского отряда Красного Креста Столыпин и произнес свою первую проникновенную речь. «Что это была за речь! – вспоминала дочь Мария. – Я вдруг почувствовала, что что-то капает мне на руку, и тогда лишь заметила, что я плачу: смотрю вокруг себя – у всех слезы на глазах»[47]. Сам Петр Аркадьевич признавался восхищенной его выступлением супруге: «Мне самому кажется, что сказал я неплохо. Не понимаю, как это вышло: я ведь всегда считал себя косноязычным и не решался произносить больших речей»[48].
«Замечательнее всего, – писал о Столыпине бывший при нем пензенским и пермским губернатором И.Ф. Кошко, – что он сам, по-видимому, не подозревал своих ораторских способностей и они в нем неожиданно для самого себя проснулись в минуту великой, грозной борьбы. Я знал многих лиц, которые видели Петра Аркадьевича еще на скромной арене деятельности, и на всех он производил тогда совершенно бесцветное впечатление скромного, неглупого человека»[49]. «Когда же я впервые услышал его с кафедры Государственной думы, – вспоминал сотрудник Столыпина Д.Н. Любимов, – я прямо был поражен его ораторским талантом, притом не деланым, приобретенным опытом и долгой практикой, а непосредственным, так сказать, Божьей милостью»[50].
О небесном происхождении этого таланта говорил и депутат Н.Д. Сазонов. «В глубоком молчании, при всегда наполненном зале, – вспоминал Сазонов, – слушали его красивую, мощную и удивительно сжатую речь. Все вперед знали, что не услышат ни одного лишнего, пустого слова. Его ораторский талант был чистый дар божий, это был самородок»[51]. По словам лидера фракции националистов В.В. Шульгина, выступления Столыпина в Думе были без жестикуляций, словно он обращался не к депутатам, а «говорил для России»[52].
В основу борьбы за общественное мнение, как и в недавнем усмирении крестьянских мятежей, Столыпин также положил начала веры. Накануне его первого выступления во II Государственной думе Ольга Борисовна просила друга семьи епископа Евлогия (Георгиевского) помолиться сугубо об успехе. Речь оказалась блестящей. Чтобы поблагодарить Бога, Столыпин, несмотря на недавние покушения, без всякой охраны пешком отправился из Таврического дворца, где заседала Дума, в Казанский собор и отстоял благодарственный молебен[53].
И хотя вторая Дума была неработоспособной, как и первая, выборы в следующую Думу дали положительный результат. Третья Дума поддержала правительство. Современники признавали: «Столыпин выдвинулся и определился в Думе. Но в то же время он в значительной степени определил собой Государственную думу. Если Государственная дума в настоящее время работает и законодательствует, то этим она, до известной степени, обязана Столыпину. Столыпин интуитивно “чувствовал” Государственную думу»[54]. Следует заметить, что досрочные роспуски законодательной палаты были обычной европейской практикой при переходе монархии к представительному строю. В той же образцовой Пруссии королевская власть дважды – в 1848 и в 1849 гг. – распускала местный ландтаг, изменяла избирательный закон, и ландтаг, избиравшийся по этому закону, просуществовал затем почти семьдесят лет (до 1918 г.). Иного бескровного пути развития народного представительства история не предложила.
Трудно себе представить, что сторонники расширения прав народного представительства, почти напрочь лишенные государственного мышления, смогли бы одни без сильной и властной монархии утвердить в стране декларируемый ими либеральный и правовой режим. У них не было ни ясной практической программы государственного строительства, ни лидера, могущего стать национальным вождем новых настроений и идей. Русские либералы и социалисты, раздробленные на враждующие и конкурирующие партии, подорвавшие свой авторитет беспочвенными нападками на боговенчанную власть, оказались не способны принять на себя ответственность за судьбу страны. Их призрачные идеи, вызвавшие революцию, наделившие ее участников сознанием праведности грабежа и убийств, оказались не способны к ее обузданию и приостановке. Революцию остановил Столыпин. Революция «была побеждена Столыпиным, – писал проницательный наблюдатель происходящих тогда событий философ В.В. Розанов, – не столько (…) силою, сколько тем, что он вынес ее к свету и доказал, что эта пресловутая революция, поднятая будто бы на благо народа, сводится лишь к убийству и грабежу»[55]. «Революция, – отмечал философ, – при нем стала одолеваться морально , и одолеваться во мнении и сознании всего общества, массы его, вне “партий”. И достигнуто было это не искусством его, а тем, что он был вполне порядочный человек. (…) Вся революция (…) стояла и стоит на одном главном корне, который, может, и мифичен, но в этот миф все веровали: что в России нет и не может быть честного правительства; что правительство есть клика подобравшихся друг к другу господ, которая обирает и разоряет общество в личных интересах. (…) Как только появился человек без “сплетни” и “шепота”… не заподозренный и не грязный, человек явно не личного, а государственного и народного интереса (курсив автора. – Д.С. ), так “нервный клубок”, который подпирал к горлу, душил и заставлял хрипеть массив русских людей, материк русских людей, – опал, ослаб»[56].
Не только Розанов, но и многие другие современники Столыпина признавали в нем эту нравственную мощь и силу. «Столыпин, – писал хорошо знавший его общественный деятель Н.Н. Львов, – сохранил в душе своей живое чувство любви к России, неразрывно сочетавшееся с чувством преданности своему государю. В нем была большая сила и не сила кулака, но моральная сила духа»[57].
Свою непоколебимую веру в конечную победу добра и справедливости Столыпин черпал в православии. Бог для Петра Аркадьевича – это не отстраненный наблюдатель, а Творец истории, ее Промыслитель и Хранитель. Его участие в судьбе страны происходит незаметно, идет изнутри самого человеческого сердца, ибо «Царствие Божие внутрь вас есть», – говорит Христос (Лк., 17, 21). Чем больше людей через борьбу с грехом открывают свой внутренний мир Богу, тем больше становится на русской земле проводников и сотворцов Его божественной воли. Историю делают конкретные люди, а не внешние обстоятельства, и какие души у этих людей, такими будут их дела и свершения. Столыпин верил в непреложность этого духовного закона и старался сам действовать в соответствии с ним.
