Нередко можно было видеть, как целый состав, груженный людьми, днями стоит на тупиковой ветке — из-за реквизиции локомотивов, всеобщего хаоса, сбоев в расписании, а то и просто из-за крайней небрежности и коррумпированности железнодорожников. Они открывали двери этих клеток на колесах лишь для того, чтобы осыпать бранью и тех, кто выжил после пыток, и тех, кто умер — от голода, жажды, болезней, жары или холода{47}.
Во время отступления солдаты усердно обыскивали синагоги в поисках воображаемых передатчиков и искали в бородах раввинов электрические провода, по которым врагу якобы передавались на идиш, диалекте, напоминающем немецкий язык{48}, тайные послания. Офицеры отказывались от своего пайка под предлогом, что еда отравлена жидами, которые продались Германии.
Морис Палеолог, посол Франции в Российской империи, с ужасом пишет в своем дневнике о Петербурге зимой 1914–1915 годов:
Сотни тысяч несчастных бродят по заснеженным улицам под окрики конных казаков, которые погоняют их, словно скот; без средств к существованию их бросают на вокзалах, загоняют в пригороды больших городов, где те умирают от голода, холода и изнурения{49}.
К концу 1914 года в Варшаве и ее окрестностях собралось около 80 тысяч еврейских беженцев. Поляки грабили и убивали их прямо на улицах. В 1921 году, когда вновь была открыта российско-польская граница, 100 тысяч евреев намеревались покинуть территорию Польши: либо репатриироваться, либо эмигрировать в Западную Европу или Америку.
В 1973 году в интервью Патрису Гальбо на канале «Франс Кюльтюр» Ромен Гари упомянул о поездке на восток, которая, возможно, является отголоском высылки из Свечан. Когда Арье-Лейб ушел на фронт, Мина вместе с сыном уехала из дома своего свекра Мордехая-Шломо в Вильно и поселилась у родителей в Свечанах, откуда их всех вскоре депортировали в Центральную Россию. Возможно, они поселились в Курске на слиянии Тускары, Сейма и Кура. Чтобы дать какое-то основание легенде о своих русских корнях, Гари утверждал, что в Курске жили его предки по матери, в частности, его дед, который был «часовщиком или ювелиром».
Единственный документ, в котором местом рождения матери Гари назван Курск, — это список жильцов дома № 16 по улице Велка Погулянка, где в июле 1923 года была сделана помета о временном отсутствии Мины Касев. Но строчкой ниже, где стоит дата другой поездки, 23 апреля 192 5 года, в той же графе значится город Свечаны, с указанием, что предыдущая запись содержит ошибку. В дальнейшем во всех бумагах Мины Касев местом ее рождения будут названы именно Свечаны{50}.
В книгах «Обещание на рассвете» и «Ночь будет спокойной» Гари пишет, что они жили в Москве и в Курске, но даже не упоминает о том, что родители матери обосновались в Свечанах. Говоря в интервью Патрису Гальбо «мы жили в Москве», он осмотрительно не уточняет, о каких годах идет речь и кого следует понимать под словом «мы». До конца 1918 года Вильно был занят войсками Германии, и евреи смогли вернуться туда только в январе 1919 года. Таким образом, мать Ромена Гари не могла покинуть город до сентября 1915 года и вернуться раньше, чем в январе 1919-го.
Самые яркие, но и самые ненадежные воспоминания Ромена Гари об этом времени связаны с театральной карьерой его матери. В интервью Патрису Гальбо он поведал, что его детство прошло за кулисами одного из московских театров, где мама играла в спектакле «Собака на сене» роль второго плана. Речь идет о комедии Лопе де Вега, опубликованной в 1618 году, второго драматурга постановки Гари не называет. Но хотя и не в Москве, а в Петербурге существовал Михайловский театр, на подмостках которого шли драмы, комедии и оперы на французском языке, а в состав труппы входили профессиональные актеры из Франции, — причем каждый сезон приглашенные знаменитости, такие как Мари Марке, Франсуаза Розе или Люсьен Гитри, — ни в одной программе не фигурирует имя Мины Касев{51}. Возможно, Гари почерпнул идею у Вольтера, который, повествуя в 1748 году об основании северной столицы Петром Великим, радуется присутствию в новом городе французских актеров{52}.
Всё в том же интервью Ромен Гари рассказывает, как его мать «несла театральное искусство „в народные рабочие массы“», разъезжая от деревни к деревне по заснеженным полям на санях, в которые была запряжена лошадь с колокольчиками под дугой! Описание Гари сильно отличается от той жестокости и абсурда Октябрьской революции, которые изображает в «Конармии» Исаак Бабель. Хотя в семнадцатом году евреи были полностью уравнены в правах с остальным населением, погромы петлюровцев{53} и белогвардейцев продолжались на протяжении всей Гражданской войны вплоть до 1921 года, при этом уничтожалось еврейское население Киева, Бердичева, Житомира. Следуя своему воображению и полагая, что читатель всё проглотит, Гари живописует хрестоматийного матроса, бежавшего с корабля, который сажает к себе на плечи маленького Романа, чтобы показать ему стоящего вдалеке, в свете прожекторов, отца. И этого матроса мы встречаем не на мостике трансатлантического парохода и не в порту — нет, он выходит нам навстречу по девственно-белому снегу.
Объясняется ли эта страсть к фантазированию влиянием матери? Может, это она сумела убедить Ромена, что была актрисой? В Вильно была своя знаменитая театральная труппа, Vilner Drupe, в репертуаре которой входили современные постановки на идиш. Мина никогда в ней не состояла. Ее имя не фигурирует и в программах московских театров в 1913–1914 годах{54}.
Друзья из России, с которыми я общался до войны и которые играли в одной труппе с мамой или видели ее на подмостках, всегда вспоминали о ее театральной карьере с кривой усмешкой. Но в Ницце, в шкатулке, хранились фотографии мамы в гриме. Мои воспоминания относятся к годам Октябрьской революции. Помнится мама играла в «Крушении надежд Островского»{55}
— рассказывал Гари Патрису Гальбо в декабре 1973 года.
Но у Островского нет пьесы с таким названием. Возможно, Гари на эту мысль навела комедия Германа Зудермана Schmetterlingsschlacht, которая шла в России под названием «Бой бабочек»{56}.
Для большей убедительности образа матери-актрисы, проведшей годы Первой мировой на театральных подмостках, он не преминул упомянуть, что настольной книгой Мины была «Дама с камелиями». В «Обещании на рассвете» Гари пишет, что во время работы Мины в труппе какого-то московского театра им пришлось преодолеть бескрайние заснеженные просторы России, где на сотни верст вокруг ни души, — лубочный образ. Гари ничего не знал о России, несмотря на то что воспринимал эту страну как потерянный рай. Во время путешествия его мать якобы принимала участие в акциях Агитпропа, выступая перед матросами-революционерами. Гари, которому в 1919–1920 годах было не больше шести лет, не сообщает, в каком именно порту они столкнулись с пресловутыми матросами. Матрос, один из символов Октябрьской революции, наводит на мысль о броненосце «Потемкин» или о Кронштадтском восстании. Через несколько слов сани превращаются в поезд, и это уже больше похоже на правду. Но воображение в очередной раз играет с Гари шутку и превращает поезд Агитпропа в корабль, возможно, броненосец «Потемкин»…
