«Не всем он ведом – этот страх…»
Не всем он ведом – этот страх,
Когда Вселенная раскрыта
И блещут звезды ледовито
У черной вечности в глазах.
И горизонт предельно сжат,
Не шире он петли пеньковой,
И вымер мир, отброшен снова
На миллионы лет назад.
И, мирозданьем облучась,
Я остаюсь одна на свете,
И только ветер, ветер, ветер
Который век, который час!
Но черный призрак отступил
И бесконечный, и бесплодный,
А иней, словно пот холодный,
На черных травах проступил.
Земля воскресла в свете дня,
Рассвет возник, как довод веский,
Голубенькою занавеской
Задернув вечность от меня.
Вот, словно иней, тает страх,
Кукушка вечность мне кукует,
НО ВЕЧНОСТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
Все снова на своих местах.
Мне скажут: не смотри, не слушай, —
Картины многие страшны…
Зачем же мне глаза и уши
Неосмотрительно даны?!
Наш путь день ото дня все хуже,
А ночи темные длинны,
И сами с возрастом к тому же
Мы недостаточно сильны.
Но я, покуда сердце бьется,
Смотреть и слушать и бороться
Характером обречена…
Глядишь – и стали очи зорче,
И ночи сделались короче,
Хоть жизнь сама не так длинна!
Рожая хлеб, земля изнемогла,
Отдав колосьям жизненные силы.
От чернозема лишь одна зола
На пепелище засухи застыла.
И в панике кричат перепела,
Не ведая, где их жилище было.
Земля вчера красивая была.
Она себя – вчерашнюю – забыла.
Закон рождения и смерти слеп:
Земля погибла, создавая хлеб,
Но землю не создашь уже из хлеба.
От крика сердца разум мой оглох:
Мне бескорыстно небо дарит вдох,
Но от дыханья не родится небо.
Пронзительно транзисторы
Орут, как будто в трансе.
Транзитные туристы мы
На бесконечной трассе.
Все истины, как исстари,
Узнав их в первом классе,
Мы охраняем истово,
На черный день, в запасе.
Нам жаворонка тоненько
Напомнит электроника
Из-за стены соседней.
Но нет успокоения —
Последнее мгновение
И соловей последний!
Я горячо шепчу: спаси вас, люди,
От зависти, от лжи, от клеветы…
Ведь молоком наполненные груди
Преподают уроки доброты.
О пониманье грежу, как о чуде,
Но у чудес расплывчаты черты.
И долговечна память об Иуде,
И древние размножены кресты.
И познанные истины забыты,
И то, что с их содействием открыто,
И бомбы нависают в небеси,
И откровенье гения убого…
Молю несуществующего Бога:
Прости нам прегрешенья и спаси!
Мне объяснил метеоролог
Распутицу декабрьским днем.
А день ни короток, ни долог,
Пока мы суетно живем.
Но в сердце радости осколок
Забыть не даст мне аксиом:
Ведь лед то холоден и колок,
То обжигает, как огнем.
Вокруг все по науке тает…
Неужто снег знакомый станет
Воспоминанием о нем?!
Сыграть в снежки, лыжню освоить
Иль бабу белу построить,
Как строят храм, как строят дом.
Истории бродячий балаган
Опишем в книгах, разместим по полкам…
Две палочки, забыв про барабан,
Стучат по барабанным перепонкам.
Не бычья кожа, а сама судьба
Гудит над смертным полем эшафота,
И морщится безусая губа
Под въедливыми капельками пота.
А перед тем стучали молотки,
Гвоздями доски влажные сшивая.
Багровый след на желтизне доски
И песня барабанная – живая!
Шнур, как петлю, на шею нацепи,
Поверх толпы гляди холодным глазом,
На шелковом шнуре, как на цепи,
Ты к барабану накрепко привязан.
Будь каменным. Не смейся и не плачь.
Пусть похоронный марш звучит как полька.
Ты не судья. Ты даже не палач.
Ты в стороне. Ты барабанщик только!
Чем хуже ты любого из толпы?
Что барабан пред гильотиной значит?
Две палочки, две жизни, две судьбы
И две слезы —
мой барабанщик плачет.
От первой клеенчатой бирки роддома
До самой последней надгробной плиты
Под знаменем имени скромно пройдем мы
Содом и Гоморру земной суеты.
Когда-то людей нарекали по святцам,
Теперь наступил математики век.
По старым законам младенцы родятся,
По новым законам живет человек.
Как формула, каждое имя условно,
Абстрактно, как музыка, тень, а не плоть.
Но мы бережем и храним его, словно
Голодный случайного хлеба ломоть.
Когда-нибудь сменится имя на номер.
(Однажды был опыт поставлен такой.)
Не скажут со вздохом: «Преставился, помер»,
А вычеркнут цифру бесстрастной рукой.
Вовек не подняться сомкнувшимся векам, —
Века безымянную плоть погребли.
Он был в человечестве лишь человеком
Белковой молекулой нашей земли.
Я поверила в этот пожар
Ухищрением памяти странной…
Так реально огонь пожирал
Этот призрачный дом деревянный.
Я поверила в этот огонь,
Потому что поверить хотела,
От ожога болела ладонь,
И одежда под искрами тлела.
И не дождь – только пепел с небес,
Словно крупные черные слезы.
Так окончиться может прогресс,
Не сберегший себя от угрозы.
А поверить пожару легко,
Потому что и будни суровы…
Хоть пылает пожар далеко,
Но в него мы поверить готовы.
Шарик земной —
Крошечный,
Он предо мной —
Горошиной.
Но изрезан он варварски
На тысячу лоскутков.
Обычай, мне скажут, таков.
Сказители – благодетели
Границ земных не заметили,
Проблемы только всеобщие
Всегда занимали их.
Они, как слепые, ощупью
Любили мир для других.
На узких улицах вечности
Теснится все человечество.
Чело и вече отмечены
Стремленьем друг друга понять.
Потом будет поздно пенять.
Хоть праздное разноязычие
Хранит вековые обычаи,
Но все понимаешь без слов,
Раз кто-нибудь в мире готов
Себя распахнуть пониманию,
Как нашей Земле – мироздание.
Не зря мы верим картотекам —
В них нашей общности печать.
Палеозой с двадцатым веком
Мы вместе будем изучать.
Красноречив итог раскопок,
И все же чуточку уныл:
Был человек и хил, и робок,
А все-таки задирист был.
Он то кремневый наконечник,
То ядерный лелеял след, —
Погрязший в частностях сердечник,
Несущий мощный мозг скелет.
Типичная, казалось, особь…
Так почему же, почему
Не можем мы открытий россыпь
Всецело приписать ему.
Как будто из иного мира
Он вдохновенье прозревал:
Свеча горела, пела лира…
Он мог! Но что-то прозевал.
И прозябал на полигонах
Он в обезьяньей кутерьме,
И видел звезды на погонах,
А не в большой вселенской тьме.
Использовал он сто наречий,
Вступив на свой порочный круг…
Но скрипка очень человечий,
Понятный всем рождала звук.
Казалось, он погряз в машинах,
Казалось, он зашел в тупик.
Но сохранялся на вершинах
Его корней простой язык.
И каждый жил в отдельной клетке,
Презрев содружество пещер…
Но это все же были предки,
Как питекантроп, например.
Небезопасно отрекаться
От растворившихся во мгле…
Как тысяча иллюминаций,
Свеча горела на столе.
