Рассуждать было некогда, одиннадцать часов уже пробило минуты две тому назад, и я был в полной уверенности, что вся труппа уже в сборе и ждет меня. Поэтому я нервно нажал ручку двери и…
Тут я должен сделать маленькое отступление. Прежде чем открыть двери и осветить маленький мир, находящийся за ними, позвольте мне сказать несколько предварительных слов.
Театральный мир очень велик.
Бесконечно большое пространство лежит между каким-нибудь первоклассным лондонским театром и любой странствующей труппой актеров. Столь же велико и различие между ними. Мое знакомство с театральным миром ограничилось двумя или тремя театриками последнего типа и не распространилось на первоклассные театры.
Моя недолгая артистическая карьера протекла среди маленьких лондонских театров и в обществе второклассных и третьеклассных странствующих трупп; поэтому я буду писать, имея в виду эти и только эти театры. Но свои наблюдения я буду передавать вполне искренне и откровенно, не преувеличивая, но и не умаляя их достоинств и недостатков. Быть может, я найду необходимым сделать в своих комментариях несколько более или менее различных и основательных замечаний: указать актерам и актрис сам, что и как они должны делать, объяснить директорам театров, как они должны исполнять свои обязанности, и вообще дать несколько хороших советов. Поэтому-то, прежде чем приступить к делу, я и нахожу нужным предупредить, что мои замечания будут относиться к знакомой мне части театрального мира. Что же касается таких лондонских театров, как, например, Лицеум или Сент-Джеймский театр, то управление ими ведется совершенно правильно, и именно так, как управлял бы я сам, если бы меня назначили директором. Я не нахожу и даже не могу находить в этих театрах никаких недостатков, потому что, во всяком случае, не стал бы писать о том, чего не понимаю. Положим, это довольно эксцентричное решение для писателя, но что же делать, если я люблю быть оригинальным. Теперь, после такого предисловия, откроем дверь и войдем внутрь театра.
За стеклянной перегородкой сидел маленький сгорбленный старикашка и поджаривал на медленном огне копченую селедку. В это утро я был в особенно радужном настроении духа и чувствовал расположение и симпатию ко всему живущему на свете, даже к этому старому хрычу.
— Доброго утра. Какая прекрасная погода, не правда ли?
— Закрывайте двери, а не то убирайтесь прочь, — гневно прошамкал он своим беззубым ртом.
Я был так огорошен подобным приемом, что машинально закрыл двери и стоял, не двигаясь с места, в ожидании, пока он не кончит жарить свою селедку. Когда же селедка была готова, я попробовал еще раз подступиться к нему. Я сказал ему свою фамилию, конечно, не настоящую, а ту, которую принял для сцены. Ведь все актеры играют под чужими фамилиями, хотя зачем они это делают, не понимаю, да и сами они, вероятно, не знают. Случайно вышло так, что один из моих товарищей по сцене играл под моей настоящей фамилией, а я под его фамилией. И оба мы были счастливы и довольны собою до тех пор, пока не встретились и не познакомились друг с другом; но с этих пор мы разом почему-то переменили свои взгляды на жизнь, перестали видеть все в розовом цвете и стали замечать все неприглядные стороны и всю пустоту жизни.
Но моя фамилия не произвела никакого впечатления на этого театрального цербера. Тогда я выпустил свой последний заряд и объявил, что я артист. Это заставило его вскочить со своего места, словно электрический ток пробежал по всему его телу; он был до того взволнован, что наконец решился отвести свой взор от селедки и вперил его в меня. Насмотревшись вдоволь, он прошамкал:
— В конце двора.
И, сказав это, он повернулся ко мне спиной, должно быть, для того, чтобы опять приняться за завтрак; такого страшного и злого выражения лица я никогда до тех пор не встречал.
Из такого лаконичного ответа я заключил, что где-нибудь поблизости находится двор, который надо сперва найти, а потом пройти в самый конец его. Я отправился на поиски и наконец нашел его благодаря счастливой случайности. Дело в том, что где-то в коридоре я наступил на кошку, чуть было не упал и головой толкнул дверь, которая сама собою открылась и обнаружила выход во двор. Не успел я сделать по двору несколько шагов, как со всех сторон был окружен дюжиной разновидностей кошачьей породы. Очевидно, они были сильно голодны и потому встретили меня с энтузиазмом, приняв за кошатника, на которого тем не менее я нисколько не был похож. В театрах держат кошек для того, чтобы меньше было крыс, но сами кошки так быстро размножаются, что приносят гораздо больше вреда, чем крысы; приходится держать особого человека, который бы охлаждал их пыл. Эти кошки обыкновенно очень интересуются драмой и выбирают самое трогательное и душераздирающее место в пьесе для того, чтобы выйти на середину сцены и совершить свой вечерний туалет. Пройдя, как было указано, весь двор и через какой-то длинный, темный коридор, я очутился в громадном мрачном подвале, где гулко прозвучало эхо моих шагов и мелькали какие-то странные, бесформенные тени. Так, по крайней мере, мне показалось.
Теперь я не помню, какое у меня составилось представление о «закулисной обстановке», прежде чем я побывал в театре. Обстановка, представившаяся моим глазам, так поразила и обескуражила меня, что все прежние представления сразу бесследно изгладились из моей головы. Составил же я себе эти представления, во-первых, на основании занимательных этюдов Довера Вильсона, где прелестные создания (в своих национальных костюмах) грациозно стоят, прислонившись спиной к декорации, изображающей ландшафт, и заложив одна за другую свои прелестные ножки; затем со слов моих приятелей, которые уверяли, что были за кулисами, и, наконец, на основании собственного, довольно-таки живого воображения. Как бы то ни было, печальная действительность сразу разрушила все мои ожидания. Я никогда не предполагал, что пустой театр при дневном освещении или, вернее, при дневной темноте может представлять такую печальную картину. Нет, даже после ужина, хорошего бифштекса и бутылки портера.
В первый момент я ничего не мог различить; затем понемногу глаза привыкли к темноте, и я разглядел окружающие меня предметы. Декорации (можете себе представить, какие можно ожидать декорации от театра, где первый ряд кресел стоит три шиллинга, а места в райке четыре пенса) были покрыты грязным-прегрязным полотном. Пюпитры и стулья лежали в оркестре, сваленные в одну кучу. Контрабас в зеленом чехле валялся в углу; словом, все это производило впечатление, как будто ночью они давали представление за собственный счет, после чего напились допьяна. Еще больше подтверждалось такое мнение при взгляде на раек, который был виден со сцены, хотя находился где-то далеко от нее, чуть ли не за целую милю; весь барьер его был уставлен массой пустых бутылок, грязными оловянными кружками и стаканами. Повсюду были куски изорванной, заштопанной декорации, представлявшей ни больше ни меньше, как какую-то непонятную мазню; часть ее стояла на больших деревянных подпорках, усеянных мухами; другая часть была прислонена к стенам или валялась под ногами, а то и висела над головой. Посередине сцены стоял очень шаткий столик, на нем пустая бутылка из-под пива с воткнутым в нее свечным огарком. Одинокий луч солнца, пробравшийся через щель, немного осветил это мрачное царство и обнаружил на всех предметах огромный слой пыли. Какая-то женщина, очевидно сильно простуженная, что можно было заключить по ее тяжелому кашлю, мела партер, а какое-то незримое существо, как я догадался, какой-нибудь мальчишка, спрятавшийся в артистической уборной, оглашал воздух пронзительным свистом. Уличный гул доносился очень глухо, но стук, произведенный хлопнувшей дверью или упавшим стулом внутри театра, производил такой шум и треск, что даже пауки в страшном испуге разбегались во все стороны.
