Ага Жуховская всегда идет в библиотеку, когда звучит какая-нибудь новая мысль. Прежде чем уйти, она всегда говорит: «Э, что там!» Например, Эдельман спрашивает: «Кто знает, можно проводить шунтирование в экстренном порядке?» Ага произносит: «Э, что там», ищет справочник, приносит «American Heart journal» и гордо заявляет: «Тут пишут, что это нонсенс!» После этого операция проводится и все проходит прекрасно.
Ага считает, что если она несколько раз произнесет «Э, что там!», то потом профессор оказывается прав вопреки всем авторитетам. И люди перестают пожимать плечами. Человек старается забыть, что пишут авторитеты, а когда слышит новую мысль, то стремится настроиться на новое.
Но тогда доктор Жуховская только произнесла «Э, что там!», потом пришла в библиотеку и принесла «Энциклопедию по хирургии грудной клетки»: тридцать с лишним лет назад американец Клауд Бек делал нечто похожее, но смертность была столь велика, что пришлось отказаться от дальнейших попыток…
Так на чьем же живом сердце?
А теперь — отступление на тему инфаркта передней стенки с блокадой правой ножки.
Это очень важно, поскольку из подобной ситуации еще никого не удавалось спасти.
Люди в этих случаях умирают каким-то особым образом: лежат спокойные, тихие; все тише, тише, спокойнее, и все в них постепенно, медленно умирает. Ноги, желудок, почки, мозг… Но вот останавливается и сердце, и тогда человек умирает окончательно, но происходит это так тихо, незаметно, что на соседней койке никто ничего и не видит.
Когда на отделение привозят больного с инфарктом передней стенки и блокадой правой ножки, то заведомо известно, что этот человек должен умереть.
И вот поступает женщина с таким инфарктом. Эдельман звонит в клинику профессору: «Эта женщина умрет через пару дней, спасти ее может только операция». Правда, женщина эта совсем не похожа на человека, который должен умереть. Через два дня женщина умирает.
Некоторое время спустя привозят мужчину с точно таким инфарктом. Звонят профессору: «Если вы не сделаете операцию…»
Через два дня умирает и этот.
Потом снова мужчина. Потом молодой парень, еще две женщины…
Профессор приходит каждый раз. Он уже не говорит, что эти люди выживут без операции. Он или молча смотрит, или спрашивает Эдельмана: «Чего, собственно, вы от меня хотите? Чтобы я сделал операцию, которая еще никому не удавалась?» На что Эдельман отвечает: «Я просто говорю, профессор, что мы не в состоянии спасти этого человека, а кроме вас никто не сможет провести такую операцию».
Так проходит год.
Умерло двенадцать или тринадцать человек.
На четырнадцатом профессор говорит: «Хорошо, попробуем».
Вернемся в кабинет.
Он, как мы помним, сидит один, перед ним на столе лежит кардиограмма Жевуского, а Жевуский лежит в операционной.
За стеной, около двери, на стуле сидит доктор Эдельман и курит.
Самое ужасное в эту минуту как раз то, что доктор Эдельман сидит около двери и ни за что не двинется с места.
А почему это так важно?
По очень простой причине.
Из кабинета только один выход, и он заблокирован присутствием Эдельмана.
А не может профессор сказать: «Извините, я на минутку», быстро пройти мимо Эдельмана и уйти?
Разумеется, может. Однажды он так и сделал. Перед Рудным. И что? Сам же и вернулся, вечером, а Рудный ждал его в операционной. А Эдельман, Хентковская и Жуховская по-прежнему сидели около его кабинета.
Куда, собственно, можно пойти?
Домой? Там его сразу найдут.
К кому-нибудь из детей? Самое позднее, завтра его найдут и там.
Уехать из города? Можно… Но все равно придется вернуться, и снова он застанет их всех, и Жевуского, и Эдельмана, и Жуховскую… Впрочем, Жевуского, возможно, и не застанет.
Рудный, к которому он вернулся в тот вечер, жив.
И пани Бубнер, та, с кровообращением, тоже жива.
Да, мы говорили о кровообращении.
«Хорошо, попробуем». На этом мы остановились, и профессор приступает к операции. К той, на сердце пани Бубнер, важно не путать их. И это логично, что профессор вспоминает сейчас именно ту операцию: он пытается укрепить свое мужество.
(Тогда все говорили: «Это нонсенс, сердце просто захлебнется…»)
В операционной тишина.
Профессор пережимает главную вену, чтобы перекрыть отток крови и посмотреть, что произойдет…
(Клауд Бек не пережимал вену, и это вызывало атрофию правого предсердья и смерть. Профессор поправляет этот метод, — нет, нет, он не согласен со словом «поправляет» — он изменяет метод Клауда Бека.)
Ждет…
Сердце работает нормально. Теперь он соединяет аорту с венами особым «мостом», и артериальная кровь начинает поступать в вены.
Снова ждет.
Сердце дрогнуло. Второй толчок. Потом еще несколько резких толчков, и сердце начинает работать размеренно, четко. Голубые вены становятся красными от артериальной крови, начинают пульсировать, кровь течет — никто точно не знает, куда, но она находит дорогу по мелким сосудам.
Еще несколько минут в тишине. Сердце по-прежнему работает без перебоев…
Мысленно профессор заканчивает ту операцию и с удовлетворением констатирует еще раз, что Бубнер жива.
Об удачной операции Рудного много писали в прессе. О «перевернутом» кровообращении пани Бубнер профессор рассказывал на съезде кардиохирургов в Бад-Наухайме, все тогда встали и долго аплодировали. Профессора Борст и Хоффмайстер из ФРГ даже выразили надежду, что этот метод может решить проблему атеросклероза коронарных сосудов, а хирурги из Питтсбурга, опираясь на его метод, первыми в США начали подобные операции. И все-таки, если операция Жевуского не удастся, разве кто-либо вспомнит: «Но ведь и Рудный, и Бубнер живы?!»
Нет, так не скажет никто.
Наоборот, все будут говорить: «Он провел операцию во время инфаркта, значит, Жевуский умер из-за него».
Здесь может показаться, что профессор слишком долго сидит у себя в кабинете, что наше повествование следует сделать более динамичным.
Увы, попытка побега, которая, несомненно, усилила бы привлекательность всей истории, не удалась. Так что же остается?
Да, верно, остается еще Господь Бог.
Но не тот, с которым набожный еврей, пан Бубнер, устроил успешную операцию своей жене.
А тот Бог, которому молится по воскресеньям, в одиннадцать часов, вместе с женой, тремя детьми, зятьями, невесткой и толпой внуков профессор.
В эту минуту профессор мог бы помолиться, пусть даже в кабинете, но о чем?
Вот именно, о чем?
Чтобы Жевуский на операционном столе в последнюю минуту передумал и отказался от операции? Или чтобы его жена (она рыдает в коридоре) тоже отказалась?
