— Совсем хорошо!..
— Возьмите и сами напишите об Артуре, — нашлась переводчица. — Вроде того, что вы публиковали в «Иностранной литературе».
— Но тогда я брал зверя в его логове.
— А теперь пустите зверя в свое логово. Для разнообразия.
Не откладывая в долгий ящик, я тут же пригласил супругов Хейли и молодую учительскую чету. Переводчица взялась обеспечить доставку гостей на тихий берег Десны подмосковной.
Не стану утомлять читателей описанием встречи и долгого русского застолья — Хейли и его спутники, уже натренированные щедрым грузинским гостеприимством, с честью выдержали наше тяжеловатое хлебосольство, — скажу лишь о том, что несколько нарушило и углубило образ литературного супермена.
Едва мы сели за стол, он совершил ребяческий промах, обнаруживший и недостаток наблюдательности, и странную наивность, и неумение уловить дух окружающего. Попросив слова, он разразился таким трескучим, «высокоидейным» и тривиальным спичем-тостом, который еще мог кое-как сойти на торжественном приеме, но в частном доме был вовсе неуместен. Гости оторопели. Но я сразу понял странное заблуждение Хейли. Он решил, что присутствует на замаскированном официальном мероприятии.
Мы все же выпили его отрезвляющий тост, а затем я сказал:
— Артур, здесь не загородный филиал Союза писателей или Дома дружбы. И никто не указывал мне принять вас. Тем, что вы находитесь здесь, вы обязаны лишь моему литературному и человеческому любопытству. Говорю это единственно для того, чтобы вы расслабились, спокойно ели и пили и не томили себя «междоусобными», как шутил один наш классик, соображениями.
— Это правда? — проговорил он, растерянно хлопая ресницами.
Интересно, что его жена и оба преподавателя не впали в эту ошибку, сразу уловив атмосферу дома, а он, знаменитый наблюдатель и человекознатец, еще долго пребывал в сомнениях.
Лишь возле суточных щей с грибами и кашей, убежденный их сытой неофициальной духовитостью в домашнем характере встречи, Хейли окончательно оттаял. Но глубокое недоумение, зачем понадобилось советскому литератору городить весь этот огород ради незнакомого человека, слегка туманило ему чело.
Артуру Хейли не так-то просто раствориться в поверхностном застольном общении, он человек совсем непьющий. За весь долгий обед он выпил лишь рюмку водки и полбокала красного вина. Он, как настоящий спортсмен, неизменно в режиме и не позволяет себе никаких излишеств. Натренированный, прекрасно сохранившийся человек, всегда нацеленный на работу и серьезную жизнь, он не нуждается даже в коротком забвении, ему достаточно хорошо в дневной ясности мыслей и чувств.
Хейли живет по четкому расписанию: год собирает материал, два года пишет. Он очень смеялся, когда я сказал ему о бытующем у нас представлении, будто он влезает в шкуру каждого из своих героев.
— Что за чушь? Тогда бы я написал от силы два-три романа за всю мою жизнь, ведь для того, чтобы изучить только профессию врача, требуется около десяти лет. А я как-никак написал уже семь романов и надеюсь удвоить это число. Я собираю материал, как и все писатели: хожу, смотрю, разговариваю с людьми, стараюсь понять их человеческую и профессиональную суть.
Имя Хейли окружено легендами. И я не знаю, подлинную историю первого успеха своего мужа рассказала нам Шейла или фольклорный вариант:
— Он был безвестен, когда канадское телевидение поставило его пьесу. Возможно, пьеса прошла бы, как и другие подобные пьесы, ничего не изменив в судьбе автора, если б не счастливый случай. Неожиданно отменили трансляцию выдающегося хоккейного матча, собравшего у экрана телевизора всю Канаду, и вместо этого дали пьесу мужа. Не оправившиеся от шока болельщики посмотрели пьесу, и на другой день Хейли проснулся знаменитостью.
Ни сам Хейли, ни его жена не скупились на сведения о его жизни, они привыкли к любопытству окружающих и журналистской ненасытности. Делали они это хорошо: без ломания и скрытого самодовольства, но и без фальшивого, лицемерного скромничания; они понимали законность интереса к необычайной судьбе хронического бестселлера и работали на совесть. Я понял, как хорошо быть издателем Хейли, членом его семьи, дорожным спутником, вообще любым человеком, находящимся с ним в деловых, родственных или дружеских связях. Он так же точен и ответствен в своем поведении, как и в своей литературе. Он не создает искусственных трудностей, чтобы потом их мучительно преодолевать, он идет прямым, кратчайшим путем и в творчестве, и в быту, выгадывая для себя душевную свободу, внутренний порядок и время для внешней жизни, которую охотнее всего отдает путешествиям.
Хейли говорит о себе спокойно и просто, ничего не скрывает, да ему и нечего скрывать. Он родился в Англии, в бедной семье, и в четырнадцать лет «положился предел учености», как витиевато говаривал наш Лесков. Мечтал стать репортером, не вышло, пошел на военную службу, в годы войны служил в авиации, затем переехал в Канаду, работал, писал рассказы, телепьесы. Роман «Рейс ноль восемь» (в соавторстве с Д. Кастлем) стал первым его бестселлером. Заодно выяснилось, почему уроженец доброй старой Англии, канадский гражданин и житель вечнозеленых Багамских островов считается американским писателем. Действие почти всех романов Хейли происходит в США, «поскольку эта страна дает богатый материал для наблюдений». Не скрыл Хейли и свою рабочую норму: две страницы в день. Я думал — больше, но сила Хейли в том, что эти две страницы он «выдает» регулярно, а не спорадически — в пору рабочего запоя, на смену которому приходит затяжное безделье.
В целом же его разговор в точности соответствует тем интервью, которые он охотно дает представителям печати, радио, телевидения. Он не приоткрывает тайных дверец, — может быть, их просто нет. Он говорит именно то, чего от него ждут, не желая ни разрушать, ни усложнять сложившийся у людей образ, лишь уточняет детали. Его вполне устраивает репутация писателя, изучающего взаимоотношения техники и человека. Тем более что в подобном определении есть истина, но не вся. Хейли это мало волнует. Он и вообще не любит литературных разговоров. Литературу надо делать, зачем о ней говорить? «Специально литературой я никогда не занимался», — утверждает Хейли. У некоторой части западных писателей, особенно тех, кого отвергает эстетствующая критика, появилась в последнее время тенденция открещиваться от литературы. Известный датский поэт и романист Шарнберг бросил мне гневно: «Мне нет дела до литературы, я — агитатор!»
Отношение Хейли к литературе я понял так: это ремесло (не в нынешнем уничижительном, но и не в средневековом, цеховом — возвышенном смысле, а где-то посредине), серьезное, важное, полезное и прибыльное ремесло, которое требует всего человека, а болтать о нем — пустая трата времени. Пусть этим занимаются неудачники.
