1 См. примечание в конце книги.
5
Итог: "Хам, коммунист с золотым слитком на шее; мещанка-евреечка, бывшая владелица трикотажной мастерской; шайка воров в черкесках..." "Разбойник, разбойникова жена — и я, разбойниковой жены служанка".
Подробно излагаются разговоры о том, что ЧК возглавляет жид Урицкий, что убил его другой жид — Каннегиссер; "два жида поссорились", что жиды Христа распяли... Все это слышит и передает автор "Вольного проезда", иногда вмешивается в споры, утверждая, что и евреи бывают разные, хорошие тоже, к примеру — стрелявшая в Ленина Фанни Каплан или тот же Каннегиссер, которого Марина Цветаева знала в гимназические годы.
Едва ли не единственный человек, вызывающий у автора симпатию и даже восторг — продотрядозец, такой же разбойник, как остальные, но напоминающий Цветаевой Стеньку Разина, так она его и называет: "Стенька Разин. Два Георгия. Лицо круглое, лукавое, веснушчатое..." Он с благоговением вспоминает: "Отец мой — околоточный надзиратель царского времени... Великий, я вам повторю, человек... Царя вровень с богом чтил". О самом же продотрядовце сказано: "Купил с аукциона дом в Климачах за 400 рублей. Грабил банк в Одессе — "полные карманы золота!" Служил в полку наследника". Марина Цветаева читает ему стихи, он ей — "про город подводный", Китеж. "После тещ, свах, пшен, помойных ведер, Марксов — этот луч — (голос), ударяющий в эту синь (глаза!). Ибо читаю ему прямо в глаза: как смотрят!"
И скорбь об убиенном императоре, и проклятия его убийцам...
Сейчас я, помимо цитат, кое-что восстанавливаю по памяти, без красочных подробностей. Все равно они ничего не меняют. Россия погублена, отдана на поток и разграбление врагам ее — жидам и красноармейцам-"опричникам", опричникам новой власти... Короче — "Вей жидов, спасай Россию!"
6
Зачем я так подробно, словно смакуя, пересказываю "Вольный проезд"?.. Не знаю. Скорее всего чтобы перепроверить себя, свое тогдашнее состояние: насколько были основательны причины моей растерянности... Расскажи мне кто-нибудь о чем-то подробном — я бы не поверил. Но вот они лежали передо мной — листочки тонкой, полупрозрачной бумаги, присланные в редакцию из Москвы профессором Л.Козловой, преподавателем пединститута им. Ленина... Я читал и перечитывал их сам, пытался прочесть жене... Однако даже и теперь, словно пробуя монету на зуб или денежную купюру на просвет, снова всматриваюсь, вчитываюсь, будто хочу потрогать рукой каждый звук, каждую букву... Тогда же я постарался отложить, отодвинуть зловещий вопрос и единственно возможный ответ. Мало ли что... А Достоевский?.. Как он относился к евреям или полякам?.. А Чехов?.. А что писали Герцен или Салтыков-Щедрин о немцах?.. Но ведь не следует же из этого... И нечего катить бочку на Марину Цветаеву. Мало ли, мало ли что... Эта ее всегдашняя экзальтация, и муж — в Добрармии у Деникина, а тут — голод, смятение... Потом — горькая, полунищая эмиграция, возвращение в Россию — и затянутая на горле петля... Кто я такой, чтобы судить? И — кого, кого?.. — Так я сказал себе, ничего не решив и не избавясь от когтящего сердце недоумения: "О, Чехия в слезах! Испания в крови!.." Когда Марика Цветаева публиковала в Париже свой очерк, Гитлер, сидя в тюрьме, только еще диктовал "Майн кампф", еще далеко было до тридцать третьего года, тем более — до "практического решения еврейской проблемы"... Другое меня огорошило: зачем нам-то, знающим то, чего она тогда не знала, печатать это сейчас?.. На третьем году перестройки?..
Примерно год назад мы узнали из газет о существовании общества "Память", о декларациях его вожаков. Потом стало выясняться, что у общества немало филиалов по всей стране: в Новосибирске, Ленинграде, Свердловске. В "Нашем современнике" напечатали откровенно антисемитский роман Василия Белова "Все впереди". До этого по рукам ходила переписка Эйдельмана с Астафьевым, в которой напрямик, без принятых еще недавно экивоков, говорилось о пагубной роли евреев в истории России: тридцать седьмой год, расстрел царской семьи, разрушение храмов, изгнание из литературы славянского духа — все они... Еще раньше — записанные на магнитофонную пленку лекции академика Углова, обвинявшего евреев в спаивании русского народа чуть ли не со времен Владимира Красное Солнышко... Публикация "Вольного проезда" попала бы прямиком в эту струю.
Я не имел представления о профессоре Л.Козловой, мог лишь догадываться, отчего не обращалась (или обращалась?..) она в московские редакции, а решила попытать счастья в периферийном издании... Но я знал нашу редакцию, в особенности людей, с которыми бок о бок прожил столько лет, знал довольно давно главного редактора Геннадия Толмачева — не очень, правда, близко, но и он, придя три года назад в журнал, вызывал у меня полное доверие и симпатию... Было бы стыдно для меня самого заподозрить ребят в чем-то скверном, а уж в антисемитизме...
Абсурд! — решили мы с женой. Завтра я зайду в кабинет к редактору и скажу:
— Вот, я прочитал, возвращаю... Конечно, вопрос о публикации в журнале этой вещи, да еще теперь — шутка... Я ее понял и оценил.
Так я скажу Толмачеву, решили мы. И вопрос будет исчерпан. Да и в чем, собственно говоря, здесь вопрос?..
7Но вопрос был... В том-то и дело, что был... Потому-то я и обрадовался, когда мы обнаружили такой вот простенький выход. Он позволял не касаться колючек, давно уже меня царапавших, не сосредотачиваться на занозах, загнанных глубоко под кожу. А они свербили, покалывали — эти занозы... Хотя и были всего лишь занозами — не больше. И внимание на них обращать-то глупо, когда тебе известно кое-что, в пределах дозволенного, а чаще — просочившегося помимо и сверх дозволенного — о Бабьем Яре или деле Бейлиса, или о погромах, которые происходили на глазах у твоих бабушек и дедушек, уцелевших, в отличие от их братьев или сестер, и нехотя рассказывавших о том, давнем, в ответ на твои недоверчивые, рожденные детским любопытством вопросы... Но и заноза — жалит, когда перед тобой — не логическая категория, не чьи-то воспоминания и рассказы, а живой человек — светловолосый, отлично сложенный, хотя и с намечающимся брюшком, которое держит в норме регулярная игра в волейбол, сауна, природное здоровье... Он ведет себя со всеми просто, у него широкая, открытая улыбка, и "душа нараспашку", и он никогда не корчит из себя начальника, и стремительно, только-только закончив читать рукопись, распоряжается заслать твой роман в набор, поставить в номер... И вот он остается с тобой наедине, и смотрит тебе в лицо, и доверительно, с тревогой за то, поймешь ли ты его правильно, ведь он вовсе не хочет тебя обидеть, единственное, чего он хочет — это чтобы ты его понял, правильно понял — говорит:
