— Погоди здесь...
Женщина скрылась за дверью, а через минуту одетая, с сумкой в руках появилась на крыльце Мария Тимофеевна. Ребята выскочили из-за угла, со смехом подхватили ее под руки, привели домой, сняли пальто, платок. Поворчала на них Мария Тимофеевна, но, по всему видать, для видимости больше: довольна была, что праздничный перезвон кремлевских курантов услышала за семейным столом, в окружении детей.
«Как же нам было весело, радостно в тот вечер,— вспоминает Надя.— Все нас смешило. Мы пели, танцевали, дурачились. Юра очень любил музыку, очень любил петь... С чувством он пропел тогда пришедшую ему на память партизанскую песню «Ой, туманы мои, растуманы...». И мы вдруг поняли, что годы войны, годы фашистской оккупации еще свежи в его памяти... Веселье на какое-то время сменилось грустью. Но, видимо, это неизбежно, такой он праздник — Новый год: и радость, и печаль в обнимку ходят...»
Забегая вперед, скажу, что, закончив ремесленное, Юра оставил в доме тетки свою форменную куртку и ремень с бляхой «РУ». «На память»,— сказал он. В 1970 году эти вещи были переданы в музей Юрия Алексеевича в городе Гагарине.
А вскоре после полета на «Востоке» брат подарил Марии Тимофеевне свою книгу «Дорога в космос» со следующей надписью: «Дорогой тете Марусе с глубокой благодарностью и искренним уважением за помощь и заботу в годы детства и юности».
Но я снова ушел вперед. Речь-то — в предыдущих разделах — шла о первой Юриной побывке в Гжатске да о том, как из Люберецкого училища ездил он в Клязьму, к тетке в гости...
...Дня три или четыре длилась она, эта первая побывка. После октябрьских праздников Юра снова уезжал в Люберцы.
Провожали его шумно. На вокзал он шел вместе с товарищами по классу, а в центре веселой, многоголосой ватаги ребят, плотно сжатой ими со всех сторон, шагал Лев Михайлович Беспалов.
У вагона, пожимая на прощанье руку своему недавнему ученику, Лев Михайлович с грустью спросил:
— Что же, Юра, увлечение авиацией благополучно кончилось?
— Нет! — с жаром возразил брат.— Вот получу специальность, буду работать на заводе и учиться заочно. Сначала школу закончу, а потом в институт пойду, на авиационного инженера. И летать буду.
Поезд тронулся, а ребята стояли на перроне и долго махали вслед ему шапками.
Когда подходил к концу второй год занятий в ремесленном, Юра прислал письмо, весьма неожиданное. Он писал, что его как хорошего спортсмена рекомендуют на учебу в Ленинград, в физкультурный техникум, и что он уже прошел отборочные соревнования в Мытищах.
Эта новость огорчила нас.
— Руками-ногами дрыгать — ума большого не надо. Как пить дать избаловался, от работы отлынивает,— с грубоватой прямотой высказался отец.— Вот приедет домой, я ему шею намылю, приведу в чувство.
«Куда-то не туда сворачиваешь ты, Юрка»,— думал я. И как-то не верилось, что это письмо написано рукой брата — такого упрямого и настойчивого в выполнении своих замыслов человека.
«Не делаешь ли ты глупости, сынок? Спортом заниматься можно везде»,— села за ответ сыну мама. Дописать ответ она не успела — почтальон принес второе письмо от Юры. В этом, втором, он спешил рассказать, что отказался от предложенного замысла и намерен ехать в Саратов, в индустриальный техникум, где можно продолжать учебу по специальности. Дирекция училища дает ему как отличнику направление.
Это письмо утешило вспыхнувшие было страсти. Против Саратовского индустриального никто не возражал.
Как поладить с «трудными»…
Запомнилось, как приезжал Юра домой летом после третьего, предвыпускного курса в техникуме.
Я смотрел на него и дивился: не узнать брата.
В плечах шире стал, фигурой поплотнел, а лицом черен — сущий цыган. Целое лето на солнышке жарился... Исчезла мальчишеская угловатость — спокойнее, мягче стал в движениях. Не мальчик уже, далеко не мальчик.
— Ты ли это, Юрка?
Смеется.
Может, костюм всему виною, светлый, в искорку, костюм? — он так ладно пришелся по его фигуре. И туфли на нем новые, в тон костюму, и часы на руке популярной марки — «Победа». За последние пять лет привыкли мы видеть Юру только в форменной одежде: сперва в черной гимнастерке ремесленника, потом, опять же в черной, куртке студента индустриального техникума. Всегда что-то казенное, если можно так сказать, официальное было в его облике. А тут, подите-ка, определенно штатская личность.
— Матереешь. В купца растешь. Теперь все девки твои.
Он снова смеется, и только улыбка на лице, такая просторная и щедрая, когда в движении все: губы, глаза, щеки, нос... Только улыбка свидетельствует: он это, наш Юрка.
— На свои кровные приобрел,— трогает он двумя пальцами лацкан пиджака.
— Врешь небось. Ограбил кого-нибудь в темном переулке. Силищу-то девать некуда.
До сих пор, за всю свою двадцатилетнюю жизнь, не нашивал наш Юрка хорошей одежды, за исключением разве форменной. Наверно, это здорово — сознавать, как влито сидит на тебе новенький костюм, и право на его приобретение ты заработал собственными руками. Сколько уверенности прибавляется в человеке...
Я смотрю на него и немного завидую. В двадцать лет единственным моим костюмом были солдатская гимнастерка и штаны, а чувство уверенности в жизни, если и было оно, давала танковая броня.
Целое лето Юра проработал физруком в детдомовском лагере и вот, перед началом занятий, выбрался на несколько дней домой. Там, в лагере, заработал он и на костюм, и на часы, и на туфли.
А начало у лета было таким. Секретарь райкома комсомола встретил Юру в оперном театре: шла «Русалка» Даргомыжского. «Да ты заядлый театрал, Гагарин, я тебя не впервой здесь вижу. Это замечательно. Рабочая молодежь должна любить и понимать искусство,— поощрительно заговорил секретарь, крутя блестящую пуговицу на Юриной тужурке.— Только что это ты, брат, на оперы в вицмундире ходишь? Костюмчик бы...» Юра смутился, махнул рукой. Он давно мечтал купить костюм, да ведь денег стоит... «Понятно»,— тоже смутился секретарь. Парнем он оказался толковым. В антракте взял быка за рога: «Хочешь одеться, Гагарин,— езжай-ка ты на лето в детдомовский лагерь. Физруком. Предупреждаю: ребята там — оторви да брось, пальца им в рот не клади. Но ты, думаю, на них управу найдешь. Дело?» — «Дело...»
Так все и устроилось.
— А как ты с детьми поладил? Как на них управу нашел?
Юра опять смеется:
— У, мы быстро поладили. Я в них, честно говоря, даже влюбился немного. Великолепные такие чертенята, разбойники, а с такими всегда интересно. Это во-первых. Песнями я их заворожил — это во-вторых. Как вечер — так мы костер под самое небо разводим и песни у костра поем. Баянист у нас был слепой, Иваном Алексеевичем звали. Заиграет, бывало,— душу наизнанку вывернет. Трогательно получалось. А песни все военные, боевые — про партизан, про моряков. Или старинные, «Варяг» к примеру. Ну, ребятам любо — дерут глотки, стараются. Опять же спорт — футбол, волейбол. Я же физрук, что там ни говори... А главное, Валька, главное — так знаешь, я книги о войне специально читал, чтобы им истории позанятнее рассказывать. Очень действует в смысле дисциплины.— Он хитро посмотрел на меня: — Между прочим, помнишь ты разговор про некоего капитана Тушина? Я пожал плечами:
