Существует в России порода «просвещенных» антисемитов – по-моему, это самые невыносимые представители человечества. Они порой не прочь завести с евреем «разговор начистоту», чтобы доказать ему необходимость некоторых ограничений для этой национальности или обосновать «стихийный», «народный» антисемитизм. Вот что говорил мне однажды разоткровенничавшийся Василий Федченко, редактор моей книги в издательстве «Молодая Гвардия», секретарь партийного комитета этого издательства:
— Леонид Владимирович, давайте поговорим откровенно. Вы меня, надеюсь, антисемитом не считаете? Отлично. Если бы я им был, я бы не заводил этого разговора с вами. Попробуйте на минуту отвлечься от того, что вы еврей, и рассудить по справедливости. Сколько евреев живет в нашей стране? Два с лишним миллиона, примем для простоты, что они составляют ровно один процент населения. А сколько евреев у вас в редакции? Четверо из пятнадцати – это больше двадцати процентов. В высших учебных заведениях Москвы их, в среднем, больше пяти процентов. Выходит, что в процентном отношении их больше, чем русских. Почему же, я вас спрашиваю, они оттирают плечами русских ребят с порога университета? И за что в таком случае русским ребятам, не попавшим в университет по милости евреев, любить этих своих конкурентов? Не лучше ли будет сказать, что антисемитизм, который вы справедливо проклинаете, поддерживается самими евреями? Вот ведь, дорогой, что получается, если трезво смотреть на вещи!
Он увлекся, раскраснелся, на его губах играла улыбочка. Я подумал, что надо его остановить, а то он понесет совсем страшное и придется идти на скандал, давать ему по физиономии. Это мне отнюдь не улыбалось – хотя бы потому, что вся вина за скандал свалится на меня, будут тяжелые неприятности, и никто не примет во внимание мои еврейские эмоции. Поэтому я хладнокровно сказал:
— Давайте, как вы говорите, по справедливости. Чтобы исправить положение, надо установить процентную норму приема евреев в высшие учебные заведения. Один процент. Так?
Не подозревая подвоха, Федченко ответил:
— Ну, почему же один процент? В Москве живет много евреев, я бы установил два. Повторяю, я не антисемит.
— Хорошо, Василий Алексеевич. А царские чиновники, ведавшие просвещением до революции, – они ведь были антисемитами, не так ли?
Федченко пожал плечами.
— Н-ну, по официальной политике, насколько нам известно из истории, – да, были.
— Так вот, они установили норму в три процента. Но если вы добьетесь, как влиятельный в партии человек, чтобы повсеместно принимали в институты хоть один процент, то еврейские, как вы выражаетесь, «ребята» будут вам по гроб жизни благодарны, потому что им откроется путь в высшие учебные заведения, куда сегодня их вообще не берут. Похлопочете, Василий Алексеевич?
Я намеренно использовал в разговоре примитивные доводы – более тонкие антирасистские соображения он бы не понял и не принял. А эти подействовали – Федченко быстренько сменил тему и впредь «откровенных разговоров о справедливости» со мною не заводил.
Не стоило бы, конечно, упоминать здесь такого Федченко, если бы не одно важное обстоятельство. Самые высшие руководители страны – большей частью именно такие «просвещенные» антисемиты. Это люди старше пятидесяти лет, впитавшие сталинские послевоенные настроения. Их уровень культуры чрезвычайно низок, он не позволяет им перешагнуть через собственные предрассудки. Скажу больше: именно эта прослойка населения страны – старше 50, более или менее образованные, но не интеллигентные, духовно бедные и оттого очень самоуверенные люди – именно она отравлена шовинистическими предрассудками сильнее всех других слоев населения. Простой крестьянин, даже если он недолюбливает «жидов, армяшек и косоглазых», гораздо более терпим. Многие даже украинские крестьяне (говорю «даже» ибо Украина считается цитаделью антисемитизма) прятали у себя во время немецкой оккупации евреев, ежеминутно рискуя головой. То же относится к рабочим. Этим необразованным людям ближе общечеловеческие категории добра и любви к ближнему, чем карьеристам-полуинтеллигентам, оторванным от жизни народа и большей частью забывшим о человечности.
Нет теперь никакого антисемитизма и у молодежи. Напротив, сталкиваясь с официальной дискриминацией, русская молодежь все сильнее ненавидит чиновников-антисемитов. Шовинизм стал символом сталинщины, хрущевщины в глазах молодых людей, и одна из форм протеста против этого среди студенчества, например, – подчеркнутое юдофильство, если хотите «анти-антисемитизм».
Но страной-то управляют не рабочие, не крестьяне и не молодые интеллектуалы, а как раз упомянутые мною бюрократы «сталинской закалки». Пока это положение сохраняется, на изменение национальной политики в России нет надежд. И особенно тяжелая особенность национального угнетения в России состоит в том, что оно происходит под покровом оголтелой пропаганды «дружбы народов».
Читаете ли вы советскую газету, слушаете ли радио, едете ли по дороге, пробегая укрепленные на обочине плакаты, вы непременно видите и слышите восторженные здравицы в честь «братской нерушимой дружбы между народами нашей страны». Люди в России давно уже привыкли к противоестественным самовосхвалениям в пропаганде, их не коробят такие, например, плакаты: «Да здравствует великий советский народ, строитель коммунизма!» Но даже они читают и слушают лозунги о «дружбе народов» с кривой улыбкой. Вот в это не верит, действительно, никто!
Тем не менее, лозунги незыблемы. Они сохранялись и в те времена, когда «Правда» ежедневно печатала по антисемитскому фельетону или двусмысленно толковала в передовых статьях о ведущей роли русской нации среди остальных «социалистических наций», населяющих Советский Союз. Ныне прямые антисемитские выпады в печати стали редки, они, во всяком случае, делаются завуалировано, а статьи о ведущей роли русской нации исчезли совершенно. Но славословия по поводу несуществующей «дружбы народов» повторяются с прежним усердием.
В противовес этому, цензура старательно вычеркивает из всех печатных материалов какие-либо намеки на расовую дискриминацию или даже шовинистические настроения отдельных людей в СССР.
В марте 1965 года литературный журнал «Москва» опубликовал мою повесть. В рукописи был небольшой эпизод с молодым рабочим, которому его старая тетка не позволяет жениться на еврейке. Эпизод не главный, а кроме того, «отсталые настроения» этой тетки решительно осуждаются устами другого молодого персонажа. Я подписал корректуру повести с этим эпизодом. Каково же было мое возмущение, когда, взяв в руки свежий номер журнала, я увидел, что эпизод отсутствует.
