Милая Китти!
В субботу вечером я спросила у Петера, считает ли он, что я должна рассказать папе про нас, он помялся, но потом сказал, что да. Я обрадовалась, это говорит о том, что чувство у него чистое. Спустившись вниз, я тут же пошла вместе с папой за водой и еще на лестнице сказала:
– Папа, ты ведь наверняка понимаешь, что, когда мы сидим с Петером, мы не отодвигаемся друг от друга на целый метр, ну и как, по-твоему, это плохо?
Папа ответил не сразу.
– Нет, Анна, я не считаю, что это плохо, но здесь, где мы живем, так скученно, ты должна быть осторожна.
Он добавил еще что-то в этом духе, и мы пошли наверх. Утром в воскресенье он позвал меня к себе и сказал:
– Анна, я еще раз подумал (мне стало страшно!), здесь это, в общем-то, не очень хорошо, до сих пор я полагал, что вы просто добрые друзья. Петер в тебя влюблен?
– Ну что ты, – ответила я.
– Дочка, ты ведь знаешь, я вас очень хорошо понимаю, но будь более сдержанной, не ходи наверх слишком часто, не особенно поощряй его. В таких делах активной стороной всегда бывает мужчина, а женщина его сдерживает. На свободе все было бы совсем иначе, ты общалась бы с другими девочками и мальчиками, могла бы куда-нибудь уйти, заниматься спортом и мало ли чем еще, но здесь, где вы слишком много бываете вместе и ты не сможешь уйти, если захочешь, вы видитесь постоянно, можно сказать, ежечасно… Будь осторожна, Анна, и не относись к этому слишком уж серьезно.
– Я и не отношусь, но Петер порядочный, он милый мальчик!
– Да, но он слабохарактерный, он легко поддается любым влияниям, как хорошим, так и дурным. Надеюсь, что хорошее возобладает, ведь от природы-то он хороший.
Мы еще немного побеседовали и пришли к тому, что папа поговорит с Петером тоже.
В воскресенье днем на мансарде Петер спросил:
– Ну как, Анна, ты поговорила с отцом?
– Да, – ответила я, – сейчас я тебе расскажу. Папа не видит в этом дурного, но он считает, что здесь, где мы все сидим друг у друга на головах, легко могут возникнуть столкновения.
– Мы же обещали друг другу, что не будем ссориться, я собираюсь выполнить обещание.
– Я тоже, Петер, но папа не думал, что у нас «такие» отношения, он считал нас просто добрыми друзьями. Как ты думаешь, теперь это уже невозможно?
– Для меня возможно, а для тебя?
– Для меня тоже. Папе я тоже сказала, что я тебе доверяю. Я доверяю тебе, Петер, на все сто процентов, так же, как ему, и я считаю, что ты этого заслуживаешь, ведь так?
– Надеюсь. (Он очень смутился и немного покраснел.)
– Я верю в тебя, Петер, – продолжала я. – Я верю в твой хороший характер и в то, что ты кое-чего достигнешь в жизни.
Мы заговорили о чем-то другом, а потом я сказала:
– Я знаю, что, когда мы выйдем отсюда, ты меня забудешь.
Он вспыхнул.
– Это неправда, Анна, нет-нет, ты не должна так думать обо мне.
И тут нас позвали.
Папа поговорил с ним, Петер рассказал мне об этом в понедельник.
– Твой папа сказал, мол, эти ваши дружеские отношения когда-нибудь могут перейти во влюбленность. Но я ответил, что мы будем помогать друг другу не переходить границ.
Теперь папа хочет, чтобы я реже ходила наверх по вечерам, но я с этим не согласна, не только потому, что мне приятно быть с Петером, а еще потому, что я сказала ему о своем доверии. Я действительно ему доверяю и хочу это доказать, а если я из недоверия не буду к нему ходить, я никогда не смогу доказать свое доверие.
Нет, я пойду!
А тем временем «Дюсселова драма» благополучно разрешилась. В субботу вечером за столом он в изящных оборотах нидерландского языка принес свои извинения. Ван Даан тут же их принял. Дюссел, наверно, целый день учил свое выступление наизусть.
Воскресенье, день рождения Дюссела, прошло спокойно. Мы подарили ему бутылку хорошего вина урожая 1919 года, Ван Дааны (которые теперь уже могли сделать ему подарок) – банку пикулей и пачку лезвий для бритвы, Кюглер кувшин лимонада, Мип – книгу, Беп – растение в горшке. Дюссел угостил каждого яйцом.
Твоя Анна М. ФранкСРЕДА, 3 МАЯ 1944 г.
Милая Китти!
Сначала новости недели. Политика взяла отпуск, ничего, ну решительно ничего не происходит, не о чем и рассказывать. Я мало-помалу тоже поверила в высадку союзников, не могут же они требовать, чтобы русские справлялись в одиночку. Впрочем, сейчас и русские ничего не предпринимают.
Менеер Клейман снова каждое утро приходит в контору. Он принес новую пружину для Петерова дивана, так что Петеру теперь нужно перебирать диван, а ему, естественно, совсем неохота. Клейман принес также кошачий порошок от блох.
Рассказывала ли я тебе, что нашего Моффи больше нет? Он бесследно исчез в прошлый четверг. Наверняка уже в кошачьем раю, какой-нибудь друг животных приготовил из него лакомое блюдо. Возможно, некой девушке, у которой есть деньги, достанется шапка из его шкурки. Петер очень горюет по этому поводу.
Уже две недели по субботам мы едим ленч в полдвенадцатого; до этого времени приходится терпеть, съев утром лишь чашечку каши. А теперь у нас будет такой порядок каждый день, начиная с завтрашнего, таким образом нам удастся сократить одну трапезу. Овощи по-прежнему очень трудно достать, сегодня к обеду был гнилой кочанный салат. Обычный салат, шпинат или кочанный салат, и так день за днем. И к тому же гнилая картошка, сочетание – пальчики оближешь!
У меня уже больше двух месяцев не было месячных, наконец в воскресенье они пришли. Хоть вещь это неприятная и хлопотная, я очень рада, что они не заставили себя ждать дольше.
Как ты, вероятно, догадываешься, здесь у нас часто кто-нибудь в отчаянии вопрошает: «Зачем, ну зачем нужна война, почему люди не могут жить в мире, кому нужно это опустошение?»
Естественный вопрос, но убедительного ответа до сих пор никто не нашел. Ну зачем в Англии строят все более гигантские самолеты, изготовляют все более тяжелые бомбы и, наоборот, хлипкие дешевые дома для послевоенного восстановления? Почему ежедневно на войну тратятся миллионы, а на медицину, на помощь художникам и артистам, на помощь бедным не находится ни гроша? Почему в одних странах люди голодают, а в других гниют лишние продукты? Ну почему люди ведут себя так безрассудно?
Я не думаю, что войны развязывают только сильные мира сего – правители и капиталисты. О нет, маленький человек участвует в этом с неменьшим удовольствием, иначе народы давно уже восстали бы против войны. Ничего не поделаешь, человеку присуща тяга к разрушению, тяга к убийству, ему хочется буйствовать и сеять смерть, и пока все человечество без исключения коренным образом не изменится, будут свирепствовать эти войны, и снова и снова будет сметаться с лица земли и уничтожаться все, что построено и выращено или выросло само, чтобы потом опять все началось сначала.
