Весна в том году припозднилась, и когда мы покидали 7 мая Питер, деревья еще стояли голые. Мы прошли в центральную часть Балтики и неделю поработали там. А потом пошли в Ригу.
Наша вахта называлась «собака» — с нуля до четырех. Мы шли Ирбенами, и теплый ветер доносил с берега аромат молодой листвы. От этого запаха кружилась голова. Пока мы шарахались, весна уже утвердилась на берегах Балтики. Утром мы вошли в порт. Для простых ленинградских мальчишек пятидесятых годов Латвия была чем-то вроде заграницы. Пока мы пополняли запасы, была возможность погулять по этому замечательному городу. В парках цвели каштаны и левкои. Играла музыка, пелись популярные песни того времени: «Пчела и бабочка», «Одесский порт», «Когда мы были молоды».
А мы действительно были молоды и впечатлительны. Шпили готических соборов, узкие кривые улички Старой Риги, Бастионная горка и многочисленные кафе и рестораны с нестандартными названиями пленили нас. «Луна», «Копыто»! С тех пор я люблю Ригу.
А потом снова в море.
Шхуна занималась исследованиями Балтийского моря. Поперек моря от наших берегов до финских и шведских мы шли по так называемым разрезам. В определенных местах разреза становились на якорь и производили измерения. Это называлось станцией. На разных горизонтах измеряли температуру воды, брали ее пробы для химического анализа, мерили скорость и направление течения. И если наши навигационные приборы были примитивны и немногочисленны, то исследовательское оборудование соответствовало поставленным задачам. За борт вываливались удобные жесткие беседки для наблюдателей с добротным леерным ограждением. Через кран-балки и блок-счетчик, измерявший длину вытравленного троса, шел сам трос, на котором подвешивались приборы. Трос был тонкий и прочный. Назывался «фортепьянная струна». Вахтенный матрос травил его со специальной ручной лебедки, расположенной рядом с кран-балкой. Этой же лебедкой по команде науки он поднимал всю эту музыку.
Через определенные промежутки на тросике ученый-наблюдатель подвешивал батометры — стальные цилиндры с открытыми по торцам крышками и глубоководными термометрами снаружи корпуса. Глубоководные термометры измеряли температуру воды с точностью до сотой доли градуса Цельсия. А чтобы температура воды была зафиксирована именно на нужной глубине, в момент замера батометр переворачивался на 180 градусов. При этом уровень ртути в термометре фиксировался на той самой отметке и захлопывались крышки, что гарантировало получение пробы воды именно с той самой нужной глубины. Наблюдатель приводил систему в действие следующим образом: одновременно с нажатием кнопки секундомера другой рукой резко пускал вниз по тросу специальный грузик. Когда грузик доходил до самого верхнего батометра, от его удара срабатывал механизм захлопывания крышек и переворачивания прибора. При этом также аналогичный грузик, подвешенный к батометру, освобождался и шел вниз на следующий горизонт. И так до самого нижнего батометра. Подобный метод применялся и к гидрологическим вертушкам, измерявшим параметры течения. Секундомер должен был обязательно висеть на шнурке на шее наблюдателя. Это правило было введено с того печального дня, когда наблюдатель по запарке одной рукой нажал на грузик, а другой пустил вниз секундомер.
Полагалось по всем станциям производить наблюдение примерно в одинаковых метеоусловиях. Поэтому однажды на Виндавском разрезе, когда мы получили штормовое предупреждение, пришлось в ускоренном темпе довести наблюдения до конца. В противном случае пришлось бы после шторма начинать все сначала. Мы успели, но и шторм тоже успел разгуляться. В результате продолжительных работ и последующего штормования мы сильно превысили срок автономности. С питанием как-то обошлось. От голода никто не помер. Но наши курящие соплаватели — а их было большинство — начали страдать из-за того, что курево кончилось. Сначала они перестали выбрасывать окурки. Остатки табака они потрошили в пустую консервную банку, прибитую в изголовье койки, и потом сворачивали самокрутки. Когда кончилось и это, сушили листья от веников для бани, крошили их и тоже пытались курить. Глядя на их муки, я решил, что никогда не стану курильщиком.
В середине лета «Рудовиц» на несколько дней зашел в Питер для смены состава экспедиции. Смена прошла нормально, но что-то подпортило нашу удачливость. В день выхода по традиции тех времен экипаж был прилично под градусом. Трезвыми остались только мы с Сережей. Мы вышли из Гутуевского ковша, но не из порта. Предстояло еще забункероваться соляркой в Барочном бассейне. При подходе к плавучей бункер-базе шхуна вант-путенсами бизани повредила пожарный щит бункеровщика. Экипаж базы отказался принимать наши швартовы. Их возмущение можно было понять. Но нам нужно было кровь из носу заправиться соляркой. Подогретый прощальным угощением экипаж пошел на абордаж. Команда бункер-базы, как впоследствии выяснилось, тоже была нетрезвой. По законам морской классики пошел абордажный бой, правда, только рукопашный. Неизвестно, как могли бы дальше развиваться события, но наш механик в партнере по спаррингу вдруг узнал своего старого приятеля. С этого момента бой перешел в мировую, а потом нас забункеровали. Причем время бункеровки не было потрачено даром — пили уже двумя коллективами и братались при этом. Короче говоря, хотя наш отход был объявлен на 8 часов утра, но только в полночь мы прошли Кронштадт. Мы с Серегой и Майей Ивановной заступили на вахту с нуля. Наша вахта прошла нормально, зато все попытки разбудить в четыре часа наших сменщиков — козлиную вахту старпома – оказались безрезультатными. И мы простояли еще шесть часов, пока наш экипаж не начал возвращаться к жизни.
В Ирбенском проливе мы обнаружили плавающую мину и караулили ее до подхода тральщика. Но больше всего натерпелись страху неподалеку от шведского острова Готланд. Со стороны Швеции крепко дуло. Потом стало потише. И вдруг раздался панический вопль впередсмотрящего, которым был Старая Галоша: «Справа сорок — взрыв атомной бомбы!» Все, кто был наверху, в ужасе ринулись к правому борту. И облегченно вздохнули. Кабельтовых в двенадцати от нас со стороны шведского берега шел смерч. Каботажный моряк, постаревший в портофлоте, никогда не видел смерчей. Но атомный гриб на картинках видели все. А время было суровое. Америка постоянно поддерживала напряженность. Еще всплывали мины прошедшей войны, а нас уже запугивали будущей.
Культ чистоты на парусниках тогда еще был силен. Я даже не говорю об учебных парусниках, где до сих пор поддерживается эта святая традиция. На простой экспедиционной шхуне мы тоже отдавали должное эстетике. После каждой стоянки в порту и погрузки топлива обязательно делалась мокрая приборка.
