Спали еще какие-то оковы… Стало еще легче, свободнее, порыв усилился… И навстречу ему тоже глянул Взор, неописуемый и невыразимый… Я Его вижу, хотя нет зримого образа, я Его чувствую на себе, хотя не знаю, как объяснить тайну этого Взора, меня пронизывающего, властно призывающего…. Я точно цепенею под Ним, вся отдаюсь Его власти… Но то, что во мне видит без органов зрения и чувствует без внешних ощущений – не замирает, не застывает, а наоборот, живет каким-то бурным порывом. Нет движения, а ощущается ускоренность движения – все неподвижно, и в то же время ощущается стремительность порыва…. Ты меня притягиваешь этим взором, и мое «я» рвется к Тебе неудержимо, как крупица железа к магниту. Твой взор – бездна, и в нее я кидаюсь в бурном и сладостном порыве…
…Delectatio mea, gaudium meum, pax mea, suavitas mea, dulcedo mea, refugium meum, sapientia mea, portio mea, possessio mea, thesaurus meus [83]…
Ты – Радость мира, потому что Ты и скорбь мира. Вся скорбь в Тебе и в ней Ты творишь тайну Света неугасимого. Через страданье надо идти к Тебе, потому что Ты – Сам Страданье наше, собранное воедино из миллионов страждущих сознаний, и в Тебе исполняется всякое страдание и претворяется в радость озарения.
«Лик скорбный, венчанный терновым венцом…» О, как понятно, что этот Лик смутно видим даже не познавшим Тебя! Недаром люди не верующие в Твое божественное бытие все же готовы поверить, что Ты существуешь как греза, созданная совокупностью человеческих мечтаний о Тебе и жажды утешения – что Твой призрак создан слезами и кровью миллионов людей и этими слезами, этой кровью оживотворен до реального бытия… О прости им, не ведущим Тебя, Единая извечная Реальность! Они не знают, что все призрачно, кроме Тебя. «Люди седящие во тьме и сени смертней» [84]… они не видят Твоего света, потому что ищут его в сиянии славы и блеска, и не знают, что ты, Свете Тихий, зришься в кротких лучах заката, «пришедше на запад солнца» [85], – в лучах, озаренных багровым переливом, точно отблеском крови… Как восход и заход солнца – его первая животворная ласка и его последнее присутствие перед надвигающейся тьмою – одинаково пламенеют в кровавой окраске, так и светлый лик Твой, Солнце правды, сияет нам в лучах кровавой зари. Через кровь и страданье постигается глубина Твоей божественной тайны, затем наступает полная тьма душевная, мрак беспросветный, и только погрузившись в эту тьму, пережив и преодолев ее, возможно узреть зарю Твоего света. Только через ночь идем мы к сиянию дня, только через страданье – к радости. Ибо Радость и страданье неразрывно слиты, и нет первой без второй, и чем глубже познается одна, тем острее ощущается и другая. Оттого в Тебе безмерна Радость и безмерно страданье, что Ты – исполнение всяческих и всесовершенство бытия.
Даже в нашей убогой, искаженной земной жизни как неразрывна скорбь с радостью! И только та радость достойна такого наименования, в коей скорбь и страданье сплелись неотделимым от нее основным элементом. Не радостью, а ничтожною утехою можно назвать все то, что дает одно лишь пошлое удовлетворение. Но в истинной радости – скорбь неизбывная, как в муках творчества, как в сладости самопожертвования.
Скорбь и радость сливаются… Не оттого ли в нашем искаженном теле есть потребность страдания и даже боли как дополнения к наиболее острому наслаждению? Всякое извращение нашей природы все же имеет какой-либо глубокий смысл, ибо вся наша природа – сплошное искажение, кривое зеркало, отражающее то, чего мы уже постигнуть не можем…
Все лишь через Тебя познается, ибо Ты – в Твоем Богочеловечестве – раскрываешь нам ту божественную идею человеческой природы, которой суждено было исказиться до неузнаваемости в нашем обезображенном отражении. И душа, замкнутая в этом отражении, рвется к Тебе, чтобы познать себя и свою истинную сущность, – и в этом порыве сбрасывает с себя оковы личности, ища полного слияния с Тобой, полного растворения в Тебе. Но нет полного распада личности, ибо остается сознание. И слияние с Тобой не уничтожает сознания, а только расширяет его до необъятных пределов. Ты Сам – источник всякого познания и всякой мудрости. И кидаясь в Твою бездну, мы идем не к «нирване», не к конечной μεγαλη αγνοια [86] гностиков, а к полноте познания, к тому свету, где нет уже и тени неведения…
«Безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси…» [87]. Все шире и шире раздвигаются грани разумного восприятия, и откровения мудрости Твоей льются живительной влагой в жаждущие уста. И перед мысленным взором проносится картина творения – творения первозданных светил таинственным Словом, проявившим зиждительную Волю, как первый акт благости и в то же время насилия над аморфной материей, подчинив ее незыблемым законам… Благость и насилие слиты, как радость и страдание, – таково все «творение, сотворенное под солнцем» [88], такова Жизнь, Тобою данная, и оттого в Тебе – все, ибо Ты – сама Жизнь. И если еще выше, выше взлететь к Тебе, то можно понять, что такое страдание… Но я не могу. Разум насыщен до физической боли и ничто уже не воспринимает. Нет, не в разуме дело: не разумом постигнуто то, что угодно Тебе мне открыть. Но теперь Ты не хочешь больше открывать мне ничего: ибо безмерна милость Твоя и ведаешь Ты мое ничтожество, мое убожество. Ты знаешь, что я не могу вместить, и Твоя любовь дает мне покой от невместимого. Познания требовала душа моя, и Ты даешь мне прозреть, что не могу я снести яркости Твоего озарения. И вновь, любящей рукой, тихо опускается завеса перед моим утомленным, испуганным взором. Вместо ослепительного света пусть будет полумрак… В этом полумраке я Тебя чувствую, ощущаю Твою близость… О, ничего, ничего мне не нужно, кроме Тебя! Пусть даже познания Тебя не будет, пусть неразгаданной для меня будет скорбь в Твоем взоре, – лишь бы чувствовать мне на себе этот Взор, ласкающий и манящий, невыразимый, неизъяснимый…
Постепенно возвращается деятельность внешних чувств; начинают мелькать зрительные образы, резкие и колеблющиеся, как световые пятна после напряжения зрения в сиянии яркого солнца. И опять всплывает среди полутьмы столь знакомый, дорогой образ – кроткий Лик, венчанный терновым венцом, орошенный слезами и кровью… Капают на землю слезы, пролитые над всею земною скорбью, – капает кровь, пролитая за всю мировую скверну… и так мучительно хочется подползти к этому Образу и принять на себя каплю этой крови, этих слез. Какое блаженство было бы – почувствовать на себе, на своем лице, эту святую каплю… Но я недостойна… Domine, non sum digna… Воспринять на себя каплю этой крови значило бы понести хоть малую долю этого страдания. А я только прибавила Ему страдания: все зло, мною содеянное, все зло, во мне таящееся, все, что во мне есть низкого, скверного, подлого, злостного, – все это
там
, на челе Его, стекает каплями Его святой крови вместе со всем злом, ведомым мне и неведомым…
Domine, non sum digna… Отчего же даешь Ты мне взирать на тайну Твоего страдания? Недостойна я даже мысленно поднять к Тебе взоры, а между тем Твой Лик стоит передо мною, и являешь Ты мне Его – помимо моей воли, помимо всякого устремления моей мысли. Везде вижу я Его – во всем пережитом и во всем мною познанном. Вижу Его в бесконечной панораме прошлого, в истории бесплодных мук и усилий человеческого рода, в каждом разбитом порыве, в каждом вопле души, надорвавшейся в своем стремлении к Неведомой истине, – в безумной тоске надломленной гордости и в тихом стоне смирения и покорности… И не только в трагедии каждой отдельной души вижу Его, но еще более того в страдании безымянных масс, уносимых стихийными катастрофами, покрывших грудами трупов поля сражений, где бились они за непонятные им цели… Кровь катится с Твоего Лика, вся кровь, «пролитая от начала мира, от крови Авеля до крови Захарии сына Варахина» [89]… И вся кровь, ныне льющаяся, и вся имеющая быть пролитой – вся она на Тебе, вместе с бременем непостижимого зла и страдания, прошлого и будущего, – зла совершенного и зла еще не содеянного…
