Ознакомительная версия.
Он стоял у каминной полки и молча курил. Подобрав под себя ноги, я села в кресло и стала ждать, сама начинать разговор не хотела.
Итак, я сидела в кресле, следя за малейшими его движениями. О, чего бы я только не отдала за то, чтобы иметь возможность помочь ему в тот момент! Его глаза были словно обращены внутрь на какое-то ужасное зрелище, от которого он не мог отделаться. В его позе я также ощущала глубокое разочарование; он сел, борясь, очевидно, с крушением иллюзий, на грани отчаяния.
Какую громадную ответственность он взял на себя! Какие сомнения и борьба сопровождали, вероятно, каждый его шаг! А сейчас события приняли такой оборот, что все это кажется неоправданным. Возбуждение улеглось; действия потерпели неудачу. Я мысленно проникала в его разум и следовала за его мыслями. Теперь мне казалось невозможным задать ему хоть один вопрос. Я не хотела больше ничего знать. Я боялась того, что могла услышать, боялась, что и я всю свою жизнь не смогу забыть ужасного зрелища, которое нарисовало мне мое воображение.
И мы молчали. Так, до сего дня, хотя прошло уже четырнадцать лет, мы никогда не касались событий той ужасной ночи. Испуганные, окончательно сломленные этим призраком, который вставал между нами против нашей воли, мы постарались нарушить молчание. С трудом меняя направление мыслей, Дмитрий начал говорить о посторонних вещах. Политика давала нам обширную тему для разговора. Впечатления, которые я привезла из провинции, совпадали с его собственными. На всех горизонтах сгущались грозовые облака.
В разное время Дмитрий провел несколько месяцев в императорской ставке в Могилеве, с каждым разом все больше и больше убеждаясь в безнадежности положения. Император, по его словам, ни в малейшей степени не понимал, что ужасная пропасть между властью и народом все ширится и ширится. Казалось, никакие слова не могли заставить его пробудиться и увидеть опасность, которая угрожает его стране и династии. Слепота и упрямство императрицы заставили покинуть двор последних достойных людей; ее с мужем окружал обман. Похоже было, что они понятия не имеют о всеобщем неодобрении, которое теперь стало уже отчетливым и явным. Дума уже бунтовала в открытую; депутаты выступали с речами, в которых свободно нападали на существующие порядки при дворе. Даже в высшем свете обсуждали возможность государственного переворота, говорили о высылке императрицы или о требовании к императору, чтобы он отправил ее в Крым, где она не смогла бы оказывать влияние на ход событий.
Однако все это, по словам Дмитрия, было не более чем невнятной, бессильной болтовней. Никто ничего не хотел предпринимать. Люди измельчали; никто даже и не думал об обязательствах России перед союзниками или о сохранении ее достоинства в глазах всего мира. Он не сказал этого, но из всего им сказанного я, мне кажется, поняла, почему он участвовал в убийстве Распутина: он надеялся не только избавить Россию от чудовища, которое ослабляло ее в самой сердцевине, но и дать новый импульс событиям, покончить с беспомощным движением по течению и истерической болтовней, побудить к активности действенным примером – все одним решительным ударом.
Понемногу по мере нашего разговора его напряженность ослабла, он постепенно успокоился, и я почувствовала, что, по крайней мере, сейчас он отвлекся от кошмара, который преследовал его. Мы проговорили несколько часов: о себе, о нашей жизни, о будущем. Мы оба были еще такими молодыми.
Война все изменила, и нельзя было и предположить, что принесет будущее.
Был уже седьмой час утра, когда Дмитрий, бросив свою последнюю сигарету в золу камина, поднялся и устало потянулся. Теперь уже я пошла провожать брата в его комнату и, пожелав спокойной ночи, вернулась в свои покои.
На улице была еще ночь. Я легла в постель и только тогда обратила внимание на знакомую боль под лопаткой и обычные предвестники лихорадки. На следующий день я проснулась с тяжелой головной болью и всеми признаками возобновившегося плеврита. Но я встала и оделась. Обед подали в комнату Дмитрия, где он ждал меня с Феликсом Юсуповым – своим приятелем-заговорщиком, и одним из наших дядей великим князем Николаем.
Обед прошел довольно оживленно. Когда подали кофе, навестить Дмитрия приехали наши кузины, и я увела Юсупова в другую комнату для приватной беседы.
С первых слов я поняла, что его отношение к совершенному деянию было совершенно не таким, как у Дмитрия. Он был опьянен значимостью той роли, которую сыграл, и видел в этом большое политическое будущее. Я не спрашивала у него никаких подробностей, так как я знала, что заговорщики дали друг другу слово чести никогда не разглашать то, что случилось той ночью.
И все же, несмотря на его самодовольство и внешнюю уверенность в себе, в его словах звучала некоторая тревога как за свою собственную судьбу, так и за судьбу Дмитрия.
Ничего нового не случилось с предшествующего дня. Намерения двора, сказал он, остаются неясными, но гнев императрицы направлен, видимо, главным образом на Дмитрия. Ее привела в ярость, как она считала, неблагодарность Дмитрия по отношению к ней и к императору, и она обвинила его ни много ни мало как в измене.
Труп Распутина был перевезен в Царское Село и похоронен ночью в парке в месте, которое выбрала она сама. Малейшие подробности перевозки тела и похорон стали достоянием общественности, и по какой-то непонятной причине горе императрицы, совершенно естественное ввиду сложившихся обстоятельств, казалось, взволновало людей в более сильной степени, чем приглушенные, скандальные сплетни прежде. Ее открытое проявление горя ясно показывало, насколько сильна и бесспорна была ее преданность Распутину. В этой преданности, теперь оскорбительной, и скрывалась, по словам Юсупова, наша главная опасность. Сейчас ничего нельзя было сделать, только ждать; оправдание становилось просто беспомощными словами; факты говорили сами за себя. Очень многое зависело от императора; именно от него ожидали действий.
Неопределенность повлияла на Дмитрия совершенно иначе, чем на Юсупова. Популярность брата, его имени не принесла ему успокоения, напротив, пугала его. Его также пугали последствия убийства, которые были совершенно противоположными тому, что он ожидал.
Юсупов подробно говорил – не без нервозности – о своей полнейшей уверенности в том, что ни одного из них не тронут. Он верил в свою счастливую звезду и рассчитывал на общественное мнение. Против этого мнения, утверждал он, двор никогда открыто не пойдет.
В тот день около трех часов дня пришел Лайминг и сказал, что генерал Максимович хочет поговорить с Дмитрием по телефону. После короткого разговора Дмитрий вернулся и рассказал, что Максимович попросил его немедленно приехать, так как должен передать ему важный и срочный приказ.
Ознакомительная версия.
