Обрадовался я этому письму чрезвычайно, главнымъ образомъ, какъ хорошему предлогу спросить Луначарскаго, могу ли я вступить съ этимъ импрессарiо въ серьезные переговоры, и могу ли я разсчитывать, что меня отпустятъ заграницу. Луначарскiй мнѣ это обѣщалъ.
Антрепренеру я ничего не отвѣтилъ, но сейчасъ же сталъ хлопотать о разрѣшенiи выѣхать заграницу, куда я рѣшилъ отправиться на собственный рискъ — такъ велико было мое желанiе вырваться изъ Россiи. Визу я получилъ довольно скоро. Но мнѣ сказали, что за билетъ до одной Риги надо заплатить нѣсколько миллiоновъ совѣтскихъ рублей. Это было мнѣ не по средствамъ. Деньги то эти у меня были, но ихъ надо было оставить семьѣ на питанiе. Надо было кое что взять и съ собою. А до этого уши прожужжали тѣмъ, что совѣтскимъ гражданамъ, не въ примѣръ обывателямъ капиталистическихъ странъ, все полагается получать безплатно — по ордерамъ. И вотъ я набрался мужества и позвонилъ Луначарскому: какъ же, говорили — все безплатно, а у меня просятъ нѣсколько миллiоновъ за билетъ. Луначарскiй обѣщалъ что то такое устроить, и, дѣйствительно, черезъ нѣкоторое время онъ вызвалъ меня по телефону и сообщилъ, что я могу проѣхать въ Ригу безплатно. Туда ѣдетъ въ особомъ поѣздѣ Литвиновъ и другiе совѣтскiе люди — меня помѣстять въ ихъ поѣздъ.
Такъ и сделали. Когда я прiѣхалъ на вокзалъ, кто то меня весьма любезно встрѣтилъ, подвелъ къ вагону 1 класса и указалъ мнѣ отдѣльное купэ. Вагонъ былъ министерскiй: салонъ, небольшая столовая, а сбоку, вѣроятно, была и кухня. Дипломаты держали себя въ отношенiи меня любезно и ненавязчиво, а я держалъ себя посредственностью, который вообще мало что смыслитъ и поэтому ни въ какiе разговоры не вдается. Пили кофе, завтракали. Во время остановокъ я охотно выходилъ на платформу и гулялъ. Была хорошая августовская погода.
Менѣе прiятно почувствовалъ себя я на платформѣ въ Ригѣ. Выходимъ изъ вагона — фотографы, кинооператоры, репортеры. Выходить Литвиновъ, выхожу и я… «Улыбайтесь»… Щелкъ… Мерси… Большевикъ Шаляпинъ!..
Останавливаюсь въ какой то очень скромной гостинницѣ третьяго разряда, въ маленькомъ номерочкѣ, потому что мало денегъ. Иду въ банкъ мѣнять — латвiйскiй чиновникъ улыбается.
— Извините, — говорить. — Этихъ денегъ мы не принимаемъ.
Весело!
Иду съ опущенной головой назадъ въ гостинницу. Что же дѣлать мнѣ?… И вдругъ кто то меня окликнулъ. Прiятель, теноръ изъ Марiинскаго театра, Виттингъ, оказавшiйся латышемъ. Молодой, жизнерадостный, жметъ мнѣ руки. Радъ. Чего это я такой грустный? Да вотъ, говорю, не знаю, какъ быть. Въ гостинницѣ остановился, а платить то будетъ нечѣмъ.
— Концертъ! — восклицаетъ мой добрый приятель. — Сейчасъ же, немедленно!
И, дѣйствительно, устроилъ. Успѣхъ, кое какiя деньги и благодатный дождь самыхъ неожиданныхъ для меня предложенiй. Сейчасъ же послѣ концерта въ Ригу прiѣхалъ ко мнѣ изъ Лондона видный дѣятель большого грамофоннаго общества Гайзбергъ и предложилъ возобновить довоенный контрактъ, выложивъ на бочку 200 фунтовъ стерлинговъ. Пришли телеграфныя приглашеннiя пѣть изъ Европы, Америки, Китая, Японiи, Австралiи…
Предоставляю читателямъ самимъ вообразить, какой я закатилъ ужинъ моимъ рижскимъ друзьямъ и прiятелямъ. Весь верхнiй залъ ресторана Шварца былъ закрытъ для публики, и мы усердно поработали. Надо же было мнѣ истратить четверть баснословной суммы, какъ съ неба ко мнѣ упавшей.
Въ этотъ мой выѣздъ изъ Россiи я побывалъ въ Америкѣ и пѣлъ концерты въ Лондонѣ. Половину моего заработка въ Англiи, а именно 1400 фунтовъ, я имѣлъ честь вручить совѣтскому послу въ Англiи, покойному Красину. Это было въ добрыхъ традицiяхъ крѣпостного рабства, когда мужикъ, уходившiй на отхожiе промыслы, отдавалъ помещику, собственнику живота его, часть заработковъ.
Я традицiи уважаю.
76
Если изъ первой моей поездки заграницу я вернулся въ Петербургъ съ нѣкоторой надеждой какъ нибудь вырваться на волю, то изъ второй я вернулся домой съ твердымъ намѣренiемъ осуществить эту мечту. Я убѣдился, что заграницей я могу жить болѣе спокойно, болѣе независимо, не отдавая никому ни въ чѣмъ никакихъ отчетовъ, не спрашивая, какъ ученикъ приготовительнаго класса, можно ли выйти или нельзя…
Жить заграницей одному, безъ любимой семьи, мнѣ не мыслилось, а выѣздъ со всей семьей былъ, конечно, сложнѣе — разрѣшатъ ли? И вотъ тутъ — каюсь — я рѣшилъ покривить душою. Я сталъ развивать мысль, что мои выступленiя заграницей приносятъ совѣтской власти пользу, дѣлаютъ ей большую рекламу. «Вотъ, дескать, какiе въ «совѣтахъ» живутъ и процвѣтаютъ артисты!» Я этого, конечно, не думалъ. Всѣмъ же понятно, что если я не плохо пою и не плохо играю, то въ этомъ председатель Совнаркома ни душой, ни тѣломъ не виноватъ, что такимъ ужъ меня, задолго до большевизма, создалъ Господь Богъ. Я это просто бухнулъ въ мой профитъ.
Къ моей мысли отнеслись, однако, серьезно и весьма благосклонно. Скоро въ моемъ карманѣ лежало заветное разрѣшенiе мнѣ выехать заграницу съ моей семьей…
Однако, въ Москвѣ оставалась моя дочь, которая замужемъ, моя первая жена и мои сыновья. Я не хотѣлъ подвергать ихъ какимъ нибудь непрiятностямъ въ Москвѣ и поэтому обратился къ Дзержинскому съ просьбой не дѣлать поспѣшныхъ заключенiй изъ какихъ бы то ни было сообщенiи обо мнѣ иностранной печати. Можетъ, вѣдь, найтись предпрiимчивый репортеръ, который напечатаетъ сенсацiонное со мною интервью, а оно мнѣ и не снилось.
Дзержинскѣ меня внимательно выслушалъ и сказалъ:
— Хорошо.
Спустя двѣ три недѣли послѣ этого, въ раннее летнее утро, на одной изъ набережныхъ Невы, по близости отъ Художественной Академiи, собрался небольшой кружокъ моихъ знакомыхъ и друзей. Я съ семьей стоялъ на палубѣ. Мы махали платками. А мои дражайшiе музыканты Марiинскаго оркестра, старые мои кровные сослуживцы, разыгрывали марши.
Когда же двинулся пароходъ, съ кормы котораго я, снявъ шляпу, махалъ ею и кланялся имъ — то въ этотъ грустный для меня моментъ, грустный потому, что я уже зналъ, что долго не вернусь на родину — музыканты заиграли «Интернацiоналъ»…
Такъ, на глазахъ у моихъ друзей, въ холодныхъ прозрачныхъ водахъ Царицы-Невы растаялъ навсегда мнимый большевикъ — Шаляпинъ.
77
Съ жадной радостью вдыхалъ я воздухъ Европы. Послѣ нищенской и печальной жизни русскихъ столицъ все представлялось мнѣ богатымъ и прекраснымъ. По улицамъ ходили, какъ мнѣ казалось, счастливые люди — беззаботные и хорошо одѣтые. Меня изумляли обыкновенныя витрины магазиновъ, въ которыхъ можно было безъ усилiй и ордеровъ центральной власти достать любой товаръ. О томъ, что я оставилъ позади себя, не хотѣлось думать. Малѣйшее напоминанiе о пережитомъ вызывало мучительное чувство. Я, конечно, далъ себѣ слово держаться заграницей вдали отъ всякой политики, заниматься своимъ дѣломъ и избегать открытаго выраженiя какихъ нибудь моихъ опинiоновъ о совѣтской власти. Не мое это актерское дѣло, — думалъ я. Заявленiе Дзержинскому, что никакихъ политическихъ интервью я давать не буду, было совершенно искреннимъ. А между тѣмъ, уже черезъ нѣкоторое время послѣ выѣзда изъ Петербурга я невольно учинилъ весьма резкую демонстрацiю противъ совѣтской власти, и только потому, что глупый одинъ человѣкъ грубо напомнилъ мнѣ заграницей то, отъ чего я убѣжалъ.
