— Тем более нет, но он это предположил. Это святой человек, который, наверно, молится за меня, И ваше появление, возможно, плод его молитв.
Я провел четверть часа в молчании, погруженный в раздумье. Все несчастье этой девушки произошло от ее простодушия, от ее невинности и неосознанного чувства жалости, она связалась с чудовищем, влюбленным в нее; доля ее вины была очень мала, потому что она даже не была влюблена. Она была религиозна, но, будучи религиозной скорее по привычке, была очень слаба. Для нее это было, скорее, делом расчета. Она ненавидит грех, поэтому должна очиститься от него исповедью под страхом вечного проклятия, она не хочет осуждения. У нее много здравомыслия, но слишком мало ума, потому что она не научена опытом. Обдумав все, я нашел, что будет слишком трудно уладить это дело с покинувшим ее г-ном де Ку, она слишком раскаивается в содеянном, чтобы вернуться к нему, с тем же или новым риском.
Крестьянка поднялась, поставила на маленький стол два куверта и принесла нам ужин. Все было новым: салфетки, тарелки, стаканы, ножи, ложки, и все очень простое. Вина были очень хороши, и блюда изысканные. Ничего не было домашнего изготовления. Дичь, жаркое, рыба — деликатесные, сыр превосходный. Я провел полтора часа за едой, выпивкой и болтовней. Монахиня не ела почти ничего, но мне это не помешало опустошить две бутылки. Я был весь в огне. Крестьянка, очарованная похвалами, которые я ей расточал, обещала мне такое на каждую ночь, унесла все и спустилась. Я вновь остался наедине с этой женщиной, чье лицо было само очарование, и которая внушала мне желания, которые, после вкусного ужина, я не мог держать в узде. Я заговорил с ней о ее здоровье и о неприятностях, связанных с родами. Она отвечала, что чувствует себя очень хорошо, и что она может отправиться в Шамбери пешком.
— Единственное, что меня немного беспокоит, — сказала она, — это мои груди, но крестьянка заверила меня, что через два дня молоко уйдет и грудь вернется в естественное состояние.
— Позвольте, я взгляну на них.
— Смотрите.
Голая, в постели, она опустила свою рубашку и, полагая, что поступает лишь скромно и вежливо, боясь согрешить гордыней или обидеть меня, предполагая во мне лишь честные мысли, она позволила мне осмотреть всю ее очаровательную грудь и трогать ее во всем объеме и периметре. Оберегая свою порядочность, я овладел собой и спросил ее без малейшего проявления чувств, как она себя чувствует чуть ниже, и, задав этот вопрос протянул туда руку, но она нежно мне воспротивилась, сказав, что ей там еще некомфортно. Я попросил у нее прощения; я сказал, что надеюсь найти ее вполне здоровой завтра; я сказал, что красота ее груди еще больше увеличила интерес, который она мне внушает, и подарил ей нежный поцелуй, на который она сочла себя обязанной ответить своим. Я чувствовал себя совсем растерянным и понял, что либо должен рискнуть потерять все ее доверие, либо немедленно уйти; я покинул ее, назвав нежно своей дорогой дочерью.
Я вернулся в свое жилище весь мокрый, потому что шел дождь. На другой день я поднялся поздно. Я положил в карман два портрета, что у меня были, М.М., одетой монахиней, и обнаженной, чтобы удивить мою монахиню. Я направился к Z и, не застав ее, пошел к фонтану, где она осыпала меня упреками. После обеда маркиз де Прие составил банк, но увидев, что в нем всего сотня луи, я понял, что он хочет отхватить много, рискнув лишь малым. Несмотря на это, я достал из кармана сотню. Он сказал, что, желая развлечься, я не должен ставить все на одну карту. Я ответил, что ставлю тридцать против его одного. Он сказал, смеясь, что я проиграю.
Однако так пошло, что менее чем за три часа я выиграл восемьдесят луи. Я выигрывал на каждой талье «пятнадцать» и «поднять», и несколько раз пару . Я ушел, как делал это каждый день, с началом ночи, и нашел роженицу похорошевшей. Она сказала, что у нее легкая лихорадка, что, согласно крестьянке, так должно быть, и что она будет чувствовать себя завтра уже хорошо и встанет. Когда я протянул руку, чтобы приподнять ее покрывало, она мне ее поцеловала, сказав, что рада оказать мне этот знак дочерней любви. Ей был двадцать один год, а мне тридцать пять. Я испытывал к ней влечение гораздо более сильное, чем отец к дочери. Я сказал, что доверие, которое она питает ко мне, принимая меня обнаженной в постели, увеличивает отцовскую любовь, что я испытываю к ней, и что мне будет грустно, если я увижу ее завтра облаченной в монашеский наряд.
— Я останусь для вас в постели, — ответила она, — и весьма охотно, потому что это жаркое шерстяное платье меня утомляет. Я полагаю, что прилично одетой я понравилась бы вам больше, но мне достаточно того, что это вам безразлично.
Поднялась крестьянка и подала ей письмо аббатисы, которое только что принес из Шамбери ее племянник. Прочитав, она мне его дала. Та писала, что отправит ей двух послушниц, которые проводят ее в монастырь, и что, поправив свое здоровье, она может предпринять маленькое путешествие пешком и сэкономить таким образом деньги, чтобы найти им лучшее применение; однако она добавила, что, поскольку епископ находится в поездке, и ей нужно его разрешение, послушницы смогут выехать не ранее чем через восемь-десять дней. Она велела ей, под страхом полного отлучения, в ожидании не выходить из своей комнаты и не говорить ни с каким мужчиной, даже с хозяином дома, где она находится, у которого должна быть жена. Она закончила, сказав, что та должна заказать мессу за упокой души покойной.
Крестьянка попросила меня отвернуться к окну, так как мадам должна кое-что сделать. После этого я снова сел возле нее на кровати.
— Скажите мне, мадам, — сказал я ей, — могу ли я приходить сюда навещать вас в эти восемь-десять дней, не нарушая вашего доверия, потому что я все же мужчина. Я остаюсь здесь только ради вас, к кому я испытываю самый большой интерес; но если вы имеете отвращение к встречам со мной из-за этого странного запрещения, скажите, и я завтра же уеду.
— Месье, это наказание, которое мне грозит, — я надеюсь, что господь его не одобрит, потому что, вместо того, чтобы меня расстроить, оно делает меня счастливой. Я искренне говорю вам, что ваши визиты составляют теперь для меня счастье жизни, и я сочту себя вдвойне счастливой, если вы делаете их с удовольствием. Но я хочу узнать от вас, если вы можете мне это поведать, не сочтя за бестактность, за кого вы меня приняли в первый раз, когда встретили в темноте, потому что вы не можете себе представить ни мое удивление, ни испуг, который я испытала. Я не представляла себе даже возможности таких поцелуев, которыми вы осыпали мое лицо, которые, однако, не могли отягчить мою вину, так как я на них не соглашалась, и вы сами мне сказали, что думали при этом о другой.
