С наступлением ночи бой окончился; англичане потеряли всего шестьдесят четыре человека. Но убийства продолжаются на следующий день. Тех, кто укрылся в башнях, оставили на ночь под сильной охраной. Наутро из башен раздалось несколько выстрелов; два или три английских солдата были убиты. Узнав об этом, Кромвель приказал всем офицерам в башнях размозжить головы, каждого десятого солдата убить, а остальных отправить рабами на плантации Барбадоса.
Все следующие дни солдаты Кромвеля, как бы еще не насытившись кровью, рыскали по городу в поисках прятавшихся противников. Найдя, их убивали. Но не только те, кто защищал крепость с оружием в руках, подверглись уничтожению. Зверская ярость завоевателей не щадила и безоружных: ни женщины, ни дети, ни монахи не избегли их безжалостного гнева.
Спустя несколько дней, уже возвратившись в Дублин, Кромвель послал подробное донесение о взятии Дрогеды спикеру Ленталлу. Перед его глазами вновь проходили страшные и безобразные картины штурма, массовых убийств, крови; снова вставал живой костер из скамеек вокруг колокольни святого Петра, он вспоминал крики пожираемых пламенем и запах горелого мяса. Он старался правдиво и бесстрастно описать эту картину, но бесстрастности не получалось, за сухим военным отчетом постоянно проступало нечто иное: попытка оправдаться? Доказать, что так и надо? Отмести укоры совести?
«По правде говоря, — писал он, — я в горячке боя запретил солдатам щадить кого бы то ни было, захваченного в городе с оружием в руках; и я думаю, что в эту ночь они предали мечу около двух тысяч человек… Я убежден, что это — справедливый божий суд над этими варварами и мерзавцами, обагрившими свои руки в потоках невинной крови; и что это поведет к предотвращению кровопролития на будущее время, что является достаточным основанием для таких действий, которые в противном случае не могли бы вызвать ничего, кроме упреков совести и сожаления. Офицеры и солдаты этого гарнизона составляли цвет армии, и они сильно надеялись на то, что наша атака на эту крепость поведет к нашей гибели…»
И снова попытка оправдаться, на этот раз уже возлагая на бога ответственность за содеянное:
«Теперь позвольте мне сказать, как произошло, что это дело свершилось. В сердцах некоторых из нас жила уверенность, что великие дела следует свершать не властью или силой, а духом божьим. И не ясно ли это? То, что заставляло наших людей идти на штурм с такою отвагой, был дух божий, который вселял мужество в наших людей и лишал его наших врагов, благодаря чему мы достигли счастливого успеха. И потому богу, только ему одному, принадлежит вся слава…»
Он был раздражен двумя неудачами приступа, раздосадован потерей людей; он приказал не щадить противников «сгоряча»… Но разве гнев — оправдание жестокости? Он представлял дело так, будто резня в Дрогеде — месть за кровь англичан, пролитую в восстании 1641 года. Но разве сам он не понимал, что не гарнизон Дрогеды повинен в тех давних убийствах? Он полагал, что кровь, пролитая в несчастной крепости, предотвратит кровопролитие в дальнейшем; но разве сам он, умудренный многими боями и даже короля приведший на плаху, не знал великого и страшного закона: всякая пролитая кровь ведет к новому кровопролитию, «земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего ее…».
Оставалось переложить все на дух божий — это он вел солдат, это он направлял руку самого Кромвеля, это он ответствен за горы трупов… Поистине, не христианский, а ветхозаветный дух, дух битвы и возмездия мог внушить такую мысль. Этот дух и самого Кромвеля, и солдат его, когда-то вдохновленных светлыми идеалами добра и терпимости, сделал теперь беспощадными.
Поначалу казалось, что устрашающий пример Дрогеды возымел действие: в руки англичан сдались Дендалк, Трим и несколько других мелких крепостей. Посланные Кромвелем отряды вскоре покорили весь север страны. «Трудно себе представить, — писал Ормонд Карлу II, — какой великий ужас вселил этот успех и сила мятежников (то есть англичан) в наших людей… Они так ошеломлены, что я только с великим трудом могу принудить их сделать что-нибудь даже для собственной безопасности».
Кромвель, проведя некоторое время в Дублине, куда приехала Элизабет, должен был отправиться теперь на юг, к Уэксфорду. Стоял дождливый, хмурый сентябрь. Погода портилась день ото дня: с побережья дул пронизывающий ветер. К Уэксфорду подошли 1 октября, стали лагерем у его стен и начали переговоры о сдаче. Походные палатки не просыхали, солдаты дрогли в сырой одежде, болезни распространялись. Все мечтали поскорее занять Уэксфорд — важный ключевой порт, ближайший к берегам Англии, древний центр пиратства. Там надеялись расположиться на зимние квартиры, обсохнуть, отдохнуть.
Переговоры затянулись: внутри крепости, как и повсюду в Ирландии, не было единства среди командиров. Комендант гарнизона то соглашался сдать крепость на приемлемых условиях, то, получая подкрепления от Ормонда, отказывался, тянул, колебался. Солдаты Кромвеля заждались, озлобились. И тут произошло то, что Кромвель потом оценивал как «неожиданную милость провидения»: из крепости явился предатель. 11 октября ожесточившееся парламентское войско, семь тысяч пехоты и две тысячи конницы, получили возможность без изнурительной осады или кровопролитного штурма прорваться в крепость.
Когда защитники Уэксфорда, застигнутые врасплох, увидели, что их предали, что замок наводняется английскими солдатами, они смешались и бросились со стен вниз, к центру города. А штурм тем временем уже начался. Лестницы приставлены к лишенным защитников стенам, англичане, озверев, быстро карабкались вверх, в считанные минуты они овладели внешними укреплениями. Но в городе были еще укрепления, баррикады на улицах, и там ирландцы, оправившись от неожиданности, стали упорно сопротивляться. «Наши войска, — писал Кромвель в донесении спикеру, — разбили их, а затем предали мечу всех, кто стоял на их пути. Две лодки, наполненные врагами до отказа, попытались уплыть, но потонули, тем самым погибло около трех сотен. Я полагаю, всего неприятель потерял при этом не менее двух тысяч человек; и полагаю, что не более двадцати из наших были убиты с начала и до конца операции».
И странно — такие дисциплинированные, такие великодушные у себя дома, кромвелевские солдаты здесь, в Ирландии, словно с цепи сорвались: они начали грабить. Кромвель не то чтобы разрешил им это, но попустительствовал, не останавливал, не наказывал. В мирные дома врывались озверевшие головорезы, еще так недавно с гордостью именовавшие себя Армией нового образца; они рвали покрывала с кроватей, тащили вина и окорока из погребов, а если кто из жителей осмеливался протестовать — будь то женщина, старик, ребенок, — его безжалостно протыкали шпагой и еще глумились при этом, поджигали разоренное, обезображенное жилище.
