Ознакомительная версия.
Похоже, вкладывать всю душу в свое дело – национальная черта испанцев. Так же, как Феликс танцевал, забыв обо всем на свете, два величайших представителя современного искусства самозабвенно погрузились в совместную работу над «Треуголкой».
Величайший музыкант, де Фалья, мягкий и скромный, напоминающий портреты Эль Греко, не считал для себя унизительным аккомпанировать нам во время репетиций. Великолепный пианист, он привел в восторг директора Парижской оперы Руше своим исполнением партитуры «Треуголки». В другой раз он исполнил только для меня одной партитуру своего балета «Любовь-волшебница».
Хотя оценивать творчество композитора, находящегося в полном расцвете, может показаться несколько самонадеянно с моей стороны, но я все же скажу, что мне де Фалья всегда казался гением, взращенным на живительной почве своей родины; и, хотя его искусство интернационально по своему значению, он навсегда останется великолепным примером глубоко национального художника.
Пабло Пикассо в своем дерзком поиске новой выразительности никогда не забывал о линии, в совершенстве владея ее искусством. И хотя многие смеялись над его смелыми экспериментами и говорили, будто и они тоже могут делать такие «лоскутные» картины, тем не менее только он обладал такой точной, сильной и изящной линией, которая, казалось, была утрачена после Энгра. К тому же он обладал абсолютным чувством сцены и знанием ее требований и умел создавать лаконичные выразительные композиции в неоромантическом стиле, далеком от сентиментальности. К началу репетиций он закончил все костюмы, кроме моего, время от времени он приходил посмотреть, как я танцую. Костюм из розового шелка и черного кружева простейшего фасона, который он, наконец, создал, представлял собой настоящий шедевр – скорее символ, чем этнографическое воспроизведение национального костюма.
В день премьеры «Треуголки» Дягилев ознаменовал мое возвращение, преподнеся венок с надписью: «В честь того дня, когда Вы вернулись в объятия своего отца» о тяжелых временах, когда он пытался продолжать вести дела своей антрепризы. Я сообщила ему новости о друзьях, оставшихся в России, и поведала о том, как его пустячная просьба заставила меня в течение многих месяцев скитаться по чужбине, тогда как я жаждала очутиться на родине. И вот как было дело.
К концу сезона 1914 года я стала испытывать смутное беспокойство. Я не слишком хорошо разбиралась в политических событиях, но все вокруг были настроены достаточно оптимистично. Все верили в успех посредничества. Каких-то определенных мрачных предчувствий у меня не было – просто возникло внезапное острое желание оказаться дома, такое чувство обычно возникает перед приближением грозы. Если бы не это, я с удовольствием осталась бы еще на несколько дней в Лондоне. Часто выступая здесь, я его полюбила. Теперь я питаю симпатию даже к его зимним туманам. Пламя костров в эти туманные дни рождало во мне чувство блаженного покоя. Но на этот раз я решила уехать на следующий день после закрытия сезона. Вещи были уложены, и уже проходила небольшая шуточная церемония, повторявшаяся каждое утро. С тех пор как я как-то сказала Селине, своей французской горничной, что получаю огромное наслаждение от сливок, которые подают по утрам к кофе, она никогда не упускала случая шутливо заметить, заказывая завтрак: «Surtout, garcon, n'oubliez pas les delices» de Madam». («Главное, не забудьте наслаждение для мадам») В то утро на подносе рядом с моим «наслаждением» лежала записка от Дягилева, просившего меня отложить отъезд на один день, так как ему необходимо переговорить со мной. Эта отсрочка на один день дорого мне обошлась.
ВОЙНА И РЕВОЛЮЦИЯ
Дорога домой. – Театр во время войны. – «Бродячая собака». – Дягилев в дни войны. – Распутин. – Палеолог. – Хью Yolpol. – Изучение английского
Приехав в Берлин, я стала свидетельницей панического бегства русских на родину. Объявление войны застало нас в нескольких часах езды от русской границы.
Нам позволили выйти у границы, но тотчас же приказали снова сесть в вагоны и отправили обратно в Берлин. Всего несколько сот ярдов отделяло немецкую территорию от русской – узенькая речушка и пешеходный мостик, проходивший рядом с железнодорожной веткой. В мирное время я обычно предавалась размышлениям о забавных контрастах между нашим безалаберным сельским хозяйством с тощими курами и самостоятельно разгуливающими свиньями и добротными кирпичными домами, стадами важных гусей с немецкой стороны. В мирное время любой носильщик в Вирийбалове поздравил бы каждого русского путешественника с «благополучным возвращением домой», бросая многозначительные взгляды в ожидании чаевых; начальник таможни, балетоман, открывал мне отдельную комнату и отдавал распоряжение перенести мой багаж прямо в поезд. Теперь казалось жестокой насмешкой добраться до родины, видеть ее и быть отправленной назад, но с немецким офицером не поспоришь. На противоположном берегу было тихо и темно, но кто-то шепотом сообщил, что днем была перестрелка.
От станции я шла по Унтер-ден-Линден, мостовые которой были покрыты грудами скомканных прокламаций. Витрины пестрели картами будущей Германии. Обезумевшая толпа, кипевшая ненавистью, мешала уличному движению.
Я отправилась в русское посольство, и это посещение произвело на меня тягостное впечатление – с опущенными ставнями оно выглядело словно дом мертвеца. Я живо припомнила его праздничный вид в тот день, когда я была там в последний раз. Всего лишь несколько месяцев назад здесь был устроен бал и спектакль в честь немецкого кайзера. В посольстве ничем не могли мне помочь: ни одного имени невозможно было добавить к списку уезжающих той ночью посольским поездом. Посол дал мне записку к своему испанскому коллеге, и тот снабдил меня пропуском в Голландию. Там три недели я терзалась, переходя от надежды к отчаянию до тех пор, пока не села на пароход, который отвез меня назад в Англию. Наконец, я вырвалась из замкнутого круга; а еще через неделю, используя различные транспортные средства, добралась до Петербурга. Так дорого обошелся мне день отсрочки, на который я согласилась ради Дягилева.
На вокзале меня встретила близкая подруга. По дороге домой она говорила вполголоса и, даже войдя в дом, продолжала все тем же приглушенным голосом рассказывать обо всем, что произошло в столице за последний месяц. Обычно люди говорят таким образом, когда в доме покойник. Она рассказала мне, каким зловещим было лето, душным и безветренным; с каждым днем сужалось окружавшее город кольцо пожаров; медленно горели торфяные болота; солнце пылало, словно гнев Божий. Начались забастовки, мрачные и сдержанные. Страну словно охватило оцепенение, когда несчастье, значение которого пока еще невозможно было оценить, потушило призывы к мятежу. Разразилась война, и поднялась волна забытого патриотизма. В России с ее ужасно медленными средствами связи мобилизация тем не менее закончилась раньше назначенного срока.
Ознакомительная версия.
