В вахтштубе передавали по радио обзор военной обстановки. Обозреватель заверял, что в боях под Курском, Белгородом и Харьковом окончательно измотаны и обескровлены большевистские орды, которые уже никогда не смогут воспрянуть, что у большевиков исчерпаны все резервы и положение их безнадежное… Далее обозреватель болтал о героизме немецких солдат и под конец сказал, что фюрер во избежание лишних жертв принял решение выровнять линию фронта. В связи с этим на отдельных участках немецкие войска отошли на заранее укрепленные позиции. Дальше шел рассказ о некоем фельдфебеле, совершившем головокружительные подвиги в боях под Курском. Мы хорошо знали: когда гитлеровцам на фронтах приходилось туго, геббельсовское радио вещало басни о подвигах какого-нибудь солдата, ефрейтора или фельдфебеля. Рассказ о фельдфебеле был завершен сообщением о том, что гигантские людские резервы России иссякли. Для России битва под Курском была предсмертной агонией, заверял тем временем комментатор. Дозревает плод окончательной победы. Вскоре он сам упадет в наш мешок, подобно спелому яблоку. Великая битва под Курском окончилась неслыханным поражением Красной Армии… Гений фюрера обеспечит окончательную победу над большевизмом.
Команда «Открыть кессели!» вернула меня к действительности. «Канадцы», поставив кессели, вернулись на работы. Мы с Жорой остались одни. Тщательно осмотрев кессели, часовые приказали нам раздеться догола. Снова не обошлось без этого ненавистного «шнель!».
Одежду и обувь нам приказали положить на стол. Эсэсовцы ощупали каждый рубец, зачем-то заставили нас присесть на корточки, но в рот не заглянули. Наконец раздалась команда «Одеться!», «Грузить кессели!».
Солнце пекло немилосердно. Пот заливал глаза, от волнения воздух застрял в легких — не продохнуть! Но я чувствовал себя счастливым. В глазах у Жоры также прыгали веселые искорки.
Говорят, риск — благородное дело. Да, это так, если человек рискует во имя благородной цели. Мне не раз приходилось рисковать в своей жизни. Я прошел гестаповские тюрьмы и лагеря смерти. Меня расстреливали, я выполз из газовой камеры крематория за несколько минут до газации, участвовал в работе подпольных организаций, в восстании узников лагеря смерти «Линц-111», переходил линию фронта, участвовал в боях. Не раз моя жизнь висела на волоске; как каждый узник гитлеровских концлагерей, я сотни раз умирал. Скажу честно, я не был трусом, однако всякий раз, когда решался вопрос о жизни и смерти, я неизменно ощущал жуткий страх…
Я всегда возмущался тем, что в некоторых заметках и очерках, печатавшихся в нашей прессе после войны, меня описывали человеком «необычайной отваги и героизма», «бесстрашным подпольщиком» и так далее. Это, мягко говоря, явное преувеличение. Без своих товарищей по подполью я был бы ничто. То, что делал в лагерях я, делали тысячи, и ничего особенно героического я в этом не вижу. Выполняя очередное задание подпольного центра, я ежедневно опасался за свою жизнь, как опасались и мои товарищи…
Сдав на кухне кессели, мы возвращались в блок. По дороге решили спрятать монеты в карманы, ибо первый попавшийся нам эсэсовец может спросить, чего мы валандаемся по лагерю. А как же ему ответить, когда рот полон золота. И впрямь, не прошли мы и тридцати метров, как привязался к нам эсэсовец. Он жестом велел нам подойти. Неужели будет обыскивать?
— Из какого блока?
— Из 2-А, господин шарфюрер, — отрапортовал Жора.
— Чего шляетесь по лагерю?
— По приказу блокельтестера мы относили на кухню пустые кессели.
Жора умолчал, что мы были в «Канаде». Иначе эсэсовец мог бы нас обыскать.
— Идите за мною! — приказал шарфюрер.
— Яволь! — молодцевато ответил Жора и, изображая старшего, подтолкнул меня в спину: — Форвертц!
Переживать пришлось недолго: оказалось, что неподалеку, возле старой акации, эсэсовец увидел на земле жухлые листья. Кто-то смел их в кучу, забыв отнести в мусорный ящик.
— Прибрать! — приказал шарфюрер.
Мы попадали на колени, и старательно собрали в свои шапки все до единого листочка, и отнесли в ящик.
— Рихтик[66] — одобрил шарфюрер и повернулся к нам спиной. Мы поспешили в свой блок.
И вот перед нами, как спасительная пристань, неуклюжая каменная постройка, наш карантинный блок.
Мы проскочили в шлафзал, лихорадочно раздумывая, куда спрятать часть монет. Двенадцать монет ткнули под матрац, а десять разделили пополам и спрятали в карманах, после чего пошли к Ауфмайеру и тут же наткнулись на капо Зигфрида, который сопровождал нас до кухни.
— Вы уже были у блокфюрера? — спросил Зигфрид.
— Нет, мы только что воротились.
— Глядите же, не проговоритесь, что я не сопровождал вас до вахты штубы «Канада». Мы все время были вместе, и я не отходил от вас ни на шаг. Ясно?
Из этих слов мы поняли, что Ауфмайер приставил Зигфрида к нам как надзирателя, которому вменялось следить, чтобы мы не присвоили часть золота. Пока мы были в «Канаде», он промышлял где-то на стороне, видимо, в центральном лагере и опоздал, а теперь боялся нахлобучки.
Мы заверили капо, что не продадим его. Несколько минут спустя мы уже отчитывались перед Ауфмайером, докладывая ему о результатах операции. На его вопрос, каковы наши успехи, я и Жора молча вынули из карманов и разложили перед ним на тумбочке десять двадцатифранковых золотых монет.
— Да вы молодчаги! — радостно воскликнул Ауфмайер. — Двести франков… Для начала неплохо, совсем неплохо! — Он подошел к тумбочке, достал буханку хлеба, полкилограмма колбасы и пачку маргарина. — Это вам. Кроме того, с сегодняшнего дня и Пауль будет давать вам буханку ежедневно. На работу вас больше не пошлют. Но уговор: держать язык за зубами!
— Яволь! — ответил я, зная, что это слово Ауфмайер предпочитает всем остальным.
Выйдя из комнаты, мы вздохнули с облегчением. На редкость удачный день! Добытое золото в какой-то мере гарантирует нам пусть даже шаткое, но не такое уже и безнадежное положение. Сегодня золотые франки мы передадим подпольному центру.
Прежде всего мы достали из-под матраца монеты и спрятали в кладовке в бочке с известью. Одну монету оставили при себе, чтобы отдать Вацеку. Только после этого пошли к Грише Шморгуну. Он знал, куда и зачем мы ходили, переживал за нас.
— Уже и не надеялся вас увидеть, — прошамкал он, и по его щекам покатились слезы. Мы принялись его кормить. Гришин рот представлял собой сплошную рану, а жидкой пищи у нас не было. Мы разжевывали хлеб с маргарином и с грехом пополам накормили искалеченного товарища.
За этим занятием нас и застал Вацек. Он любил появляться неожиданно и успел заметить, как мы кормим Гришу.
