Ознакомительная версия.
Я была слишком потрясена, чтобы ответить ему. Я решила пойти к Ленину, объяснить ему, свидетелем чего я была на Украине, выразить протест против бессмысленной жестокости ЧК и методов, применяемых ею.
Когда я закончила говорить, в частности, о деле Пирро, Ленин посмотрел на меня с таким выражением на лице, которое было больше печальным, чем сардоническим.
«Товарищ Анжелика, – сказал он, – неужели вас жизнь ничему не научила?»
В его тоне не было и намека на превосходство или упрек. Он говорил как отец с ребенком, у которого недостает некоторых качеств, чтобы добиться успеха, нет понимания того, что жизнь навязывает компромиссы и необходимость приспосабливаться – в данном случае это условия и методы, унаследованные от прежней власти. Он был осмотрительным и не пытался убедить меня, что я ошибаюсь, и после беседы с ним я ушла в состоянии глубокой подавленности. Для меня были неприемлемы эти методы не только потому, что я считала их недостойными социалистической власти, но и потому, что я знала: они со временем развратят тех, кто их использует.
Когда в начале 1920 года из-за наступления поляков мы были вынуждены эвакуироваться из Киева и вернуться в Москву, я с удивлением обнаружила, как изменилось отношение к Раковскому в официальных кругах. И хотя он оставался в Киеве так долго, как это было возможно, защищая каждую пядь советской земли, вместо радушного приема и приветствий его мужеству и изобретательности он оказался в таком положении, что был вынужден защищаться. Я была возмущена тем, что правительство социалистического государства винит одного из своих служащих за военное поражение, которое он не имел возможности предотвратить, и я высказала Ленину это при первом же удобном случае.
Я увидела, что и многое другое тоже изменилось. В моем бывшем офисе вместо меня расположился бывший посол в Швейцарии Берзин, больной, вспыльчивый старый большевик, тщеславие которого тешил его дипломатический пост. Увидев, что он сверх меры доволен тем, что занял мой офис и «чин» в Москве, я решила оставить его в покое и снова уехать из Москвы в пропагандистскую поездку. Центральный комитет с готовностью согласился, но военное положение внезапно стало таким острым, что я оставила этот план. Одна из белогвардейских армий под командованием Юденича наступала на Петроград, и даже Москва была под угрозой. Все члены партии были мобилизованы на военную службу или пропагандистскую работу.
В течение тех недель нависшей опасности я выступала в среднем по пять раз в день, и, хотя я была физически истощена от недоедания и постоянного напряжения (у меня постоянно была температура ниже нормы), я была бы рада работать даже еще больше. Революции в это время угрожала более серьезная опасность военного разгрома, чем в какое-то другое время начиная с 1917 года. На многолюдных митингах, на которых я выступала, я видела русских мужчин и женщин, готовых пожертвовать своей жизнью и жизнью своих детей, чтобы защитить свои нелегко доставшиеся завоевания от этих военных представителей старого режима. Имя Троцкого, который организовал Красную армию и сделал из нее действенную воинскую силу, звучало в это время даже с большим воодушевлением, чем имя Ленина. Казалось, он олицетворяет победу и смелость, и, когда он уехал из Москвы, чтобы возглавить оборону Петрограда, надежды революции как будто были возложены на его плечи. Однако, несмотря на опасность, в Москве было тихо и относительно спокойно.
Вскоре после разгрома вражеской армии у ворот Петрограда я с удивлением получила официальное распоряжение Центрального комитета уехать из Москвы в санаторий. Сначала я подумала, что это распоряжение, вероятно, было результатом ошибки. В Советской республике женщины и дети пользовались особыми привилегиями в таких вопросах, но другие женщины в партии, не говоря уж о тысячах простых граждан, так же страдали от переработки и недоедания, как и я. До этого никто никогда не проявлял какой-то особой озабоченности состоянием моего здоровья. Когда я навела справки, я обнаружила, что ошибки не было: Центральный комитет желал, чтобы я «отдохнула в санатории».
Пребывание в санатории было одной из самых желанных и труднодостижимых привилегий в то время, привилегией, просить о которой следовало за несколько месяцев заблаговременно, потому что только там можно было получить особое питание, предназначенное для больных и инвалидов. Даже среди активных членов партии всегда возникала зависть и недовольство, когда казалось, что разрешение поехать в санаторий давалось кому-либо, кто был не очень серьезно болен или так или иначе не имел на это права. Знание этого приводило меня в еще большее смущение.
– Я не больна и не настолько стара, чтобы уходить на отдых, – сказала я генеральному секретарю партии Крестинскому (впоследствии посол в Германии). – Я достаточно полна сил, чтобы работать, и хочу продолжать работать.
– Послушайте, товарищ Балабанова, – ответил он, когда увидел, что я отказываюсь принять это распоряжение, – у нас есть работа, которая безусловно удовлетворит вас и которая имеет чрезвычайную важность для нас. Мы хотели бы, чтобы вы возглавили агитпоезд, который мы подготавливаем для отправки в Туркестан.
Если меня удивило распоряжение поехать в санаторий, то уж это предложение удивило меня еще больше. Поездка в Туркестан означала месяцы изматывающего путешествия по отсталому, охваченному тифом краю в то время, когда я, как считалось, была настолько больна, что мне необходимо ехать в санаторий! Понимая чрезвычайную важность такой поездки, я задавалась вопросом, почему так случилось, что в такое время выбор пал на меня. Эти агитпоезда были способом наладить контакты между центральным правительством и остальными частями страны. Выпуску газет препятствовала нехватка бумаги, типографской краски и оборудования; другие средства связи были плохими и нерегулярными. А пропаганда была так необходима для укрепления и защиты революционной власти, что почти всякая другая деятельность должна была быть подчинена этому. В то время перемещение по стране стало почти невозможным или невыносимым из-за нехватки топлива и подвижного состава (очень часто поезда вынуждены были останавливаться, а пассажиры – выходить и рубить в окрестностях лес на топливо). И когда Троцкий объявил, что в Центральной России стоит тысяча устаревших локомотивов, то были построены новые, современные поезда, чтобы нести правительственную агитацию и помощь в отдаленные уголки страны и привозить назад свежую информацию. Такие чудеса возможны только в периоды колоссальной веры, энтузиазма и самопожертвования, внушенного общей целью. Так как большая часть населения была неграмотна, поезда украшались простыми, но привлекательными лозунгами и плакатами. Они везли сотни плакатов на гигиеническую, сельскохозяйственную, промышленную и образовательную тематику и, останавливаясь на каждой станции, предлагали населению кинофильмы, музыкальные и другие программы. В каждом поезде ехали два представителя от каждого комиссариата, чьими обязанностями было просвещать и инструктировать местные административные органы в части выполнения своих функций. В поезде также был представитель ЧК, и все те, кто хотел обратиться с жалобой или подать апелляцию, могли обратиться к представителю центральной власти. Всякий раз, когда поезд останавливался, произносились вводные и заключительные речи. Это и должно было стать моей работой.
Ознакомительная версия.
