Германофилия Петра разрослась до таких невероятных и пугающих размеров, что Екатерина стала опасаться, не свергнут ли ее с престола и не заточат ли в монастырь. Но ее приверженцы неустанно повторяли молодой женщине, что вся Россия за нее и что гвардейские соединения не потерпят, чтобы и волос упал с ее головы. Пятеро братьев Орловых, во главе с ее любовником Григорием, убеждали, что не отчаиваться она должна, а радоваться тому, как развиваются события. Час настал, говорили они, ставки сделаны. Разве не путем дерзкого, небывалого государственного переворота взошли на престол Екатерина I, Анна Иоанновна, Елизавета I? Три первые императрицы России проложили ей дорогу. И Екатерине всего лишь надо взять их за образец.
28 июня 1762 года, в тот самый день, когда барон де Бретейль написал своему правительству, что в стране поднимается волна общественного недовольства, Алексей Орлов повез Екатерину к гвардейцам. Одна казарма за другой, один полк за другим – везде ее приветствуют. Священнослужители Казанского собора, знающие, насколько набожна Екатерина, дают ей благословение. И назавтра, надев офицерский мундир, она – во главе нескольких преданных ей полков – верхом отправляется в Ораниенбаум, где ни о чем не подозревающий Петр наслаждается любовью в объятиях своей подруги, Елизаветы Воронцовой. Надо было видеть, каким изумлением он встретил посланцев жены, как растерялся, услышав от них, что военным переворотом низвержен с трона! Его голштинские части не смогли оказать никакого сопротивления мятежникам, и, рыдая, дрожа от страха, он подписал предложенный ему акт об отречении от престола. Затем сторонники Екатерины усадили его в карету и отвезли в замок Ропша, в тридцати верстах от Санкт-Петербурга, где ему предстояло находиться под строгим наблюдением.
В воскресенье 30 июня 1762 года Екатерина вернулась в столицу. В Санкт-Петербурге звонили во все колокола, стреляли из пушек, толпа громкими радостными криками приветствовала ее. Можно было подумать, что Россия ликует, снова став, благодаря Екатерине, русской. А может быть, народ успокаивала мысль о том, что страной снова будет управлять женщина? Она станет по порядку пятой женщиной, которая взойдет на престол – после Екатерины I, Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны и Елизаветы I (Петровны). Ну, и кто говорил, что юбка – это помеха для естественного движения наверх? Никогда еще Екатерина не чувствовала себя ни такой свободной, ни такой уверенной в себе. Предшественницы, сумевшие справиться с этой нелегкой задачей, придавали ей мужества, а ее положению – законности. Никакой не пол, а разум отныне решал все в борьбе за власть.
Но всего шесть дней спустя после триумфального въезда в Санкт-Петербург Екатерина узнала из взволнованного письма Алексея Орлова, что Петр III смертельно ранен во время стычки с охраной в Ропше, и мигом рухнула с облаков на землю. Господи, а не обвинят ли ее в этой внезапной и подозрительной кончине? Этот народ, эти толпы, еще вчера бурно приветствовавшие ее на улицах, – не станут ли они теперь ее ненавидеть за преступление, которого она не совершала, но которое оказалось так уместно? Не прошло и суток, как Екатерина совершенно успокоилась. Никто и не думал приписывать ей смерть Петра III, никто и не думал горевать о его кончине. Более того, ей казалось, что эта кончина отвечает тайным пожеланиям нации.
Кое-кто из окружения Екатерины присутствовал при восшествии на престол в 1725 году другой Екатерины, первой по счету. И как тут не думать о том, что прошло тридцать семь лет и что за это время четыре женщины поочередно занимали российский трон: императрицы Екатерина I, Анна Иоанновна и Елизавета I, недолго пробывшая регентшей Анна Леопольдовна… Как избежать сравнений с другими правительницами, которые за этот короткий срок успели каждая по-своему стать воплощением верховной власти? Люди постарше, вспоминая пережитое, находили странное сходство между этими самодержицами в юбке. Екатерине I, Анне Иоанновне и Анне Леопольдовне, как им казалось, были свойственны одинаковая похотливость, одинаковые излишества в наслаждениях и в жестокости, одинаковое пристрастие к шутам и уродцам в сочетании с одинаковой погоней за роскошью и желанием пустить пыль в глаза. Такие же, как у них, приступы буйства и такой же всепоглощающий эгоизм сдерживались у Елизаветы I стремлением казаться «милостивой» – соответствовать прозвищу, данному народом. Разумеется, те, кто был наиболее приближен ко двору, отмечали сотни особенностей у каждой из этих склонных к крайностям особ. Но кто-то, кто не жил в их тени, наверное, мог и спутать одну с другой… Кому – Екатерине I, Анне Леопольдовне или Анне Иоанновне – пришла в голову безумная затея устроить свадьбу шутов в ледяном дворце? Которая из них, из этих всемогущих ненасытных женщин, взяла себе в любовники простого казака, царского певчего из домовой церкви? Которой было все равно, чем развлекаться: гримасами своих карликов или стонами мучеников на дыбе? Для которой плотские радости были неотделимы от политических деяний? Которая была добрейшей душой, удовлетворяя при этом самые низменные свои инстинкты, и выставляла себя набожнее некуда, на каждом шагу оскорбляя Создателя? Которая, едва умея читать и писать, открыла в Москве университет и дала возможность Ломоносову заложить основы нового русского языка? Для ошеломленных современников на этом коротком отрезке времени не было трех цариц и одной регентши – для них существовала единственная женщина с тираническим темпераментом и алчностью к наслаждениям, и это она – под разными именами и разными масками – положила начало эре матриархата в России.
Может быть, именно потому, что Елизавета так любила мужчин, ей так нравилось и властвовать над ними. А они, эти бахвалы и хвастуны, так и норовили стать ее подкаблучниками, сами так и просили попирать их ногами! Размышляя о судьбах своих знаменитых предшественниц, Екатерина пришла к выводу, что способность быть одновременно и по-мужски уверенной при решении политических задач, и по-женски податливой в постели, непременно должна отличать всех ей подобных, если они хотят настоять на своем мнении по поводу государственных дел. Самодержавная власть отнюдь не ослабляет чувственности, не притупляет ее – наоборот, возбуждает. И чем большую ответственность за управление народом она несет, тем большую испытывает необходимость в удовлетворении врожденного инстинкта, заглушаемого на время скучными официальными разговорами. Разве это не доказательство природной двойственности женщины, которая призвана не только дарить и получать удовольствие и производить на свет себе подобных, но может не хуже вершить судьбы целых народов?
