всем улицам города.
Возле меня остановился вдруг огромный ящик на колесах (из него торчали ручки двух метел и совков для уборки уличного сора), и коренастый загорелый дворник обратился ко мне по-русски: мол, не я ли тот самый, правильно назвав мою фамилию и имя. Я изумленно подтвердил, что я тот самый, и дворник на прекрасном русском языке сердечно похвалил мои стихи и прозу. И руку с уважением пожал, спросив на это разрешения. Я стоял, ошеломленный и растроганный, и дворник мне сказал:
– А я вот тоже: мету и пишу, пишу и мету. – После чего повез свой ящик дальше, пожелав мне долгого здоровья.
Из бывших гуманитариев, наверно, им в Израиле приходится нелегко. Дай Бог тебе удачи, неизвестный сочинитель, пожелал я ему вслед – даже если ты графоман.
На пьянках дружеских – особенно на тех, что удались, и постигает нас хмельное чувство единения – мы поем нестройным хором песни крепкой советской закваски. «Майскими короткими ночами», «Дан приказ ему на запад», «Шел отряд по берегу», «Вышел в степь донецкую парень молодой» и даже – «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Отчего мы поем именно их чаще, чем, например, Окуджаву? Да, это песни нашей молодости, да, многие из них хороши, но только мы ведь их поем с неким душевным подмигиванием. Себе самим и часто – собутыльникам. Как будто мы слегка смеемся над собой, что поем именно это.
Что за услада вышедших на волю рабов и холопов? Я никак не могу опознать и сформулировать это странное чувство. Не сродни ли оно тому успеху, с которым продаются нынче бюсты Сталина, Ленина, Дзержинского? И не оно ли побуждает множество рестораторов к интерьеру своих заведений в советском духе, с дизайном из портретов былых вождей, плакатов и самых разнообразных вещей того времени – от старых радиоприемников до пионерского горна и дряхлого утюга?
Во многих, очень многих городах бывал я в таких кормежных залах – даже с тюремными решетками и тусклой камерной лампочкой под потолком.
А как-то в Москве случился у меня дивный лаконичный разговор. Я ехал на какое-то выступление, и к нам в метро (мы были с женой товарища, она же – мой московский импресарио) прибавился немолодой сутулый человек с лицом изрядно изможденным. А то ли от духовных воспарений это было, то ли от недавних возлияний, я не разобрался. Мне наскоро шепнула импресарио моя, что он – поэт очень хороший (или бард, уже не помню) и еще что у него есть магазин, который его кормит. Но про магазин он очень говорить не любит. Будучи по типу личности любопытным нахалом, я его, конечно же, незамедлительно и неназойливо спросил:
– А вы, если не тайна, чем торгуете?
– Россию продаю, – ответил он малоприветливо.
Уж тут я упустить свое никак не мог.
– А я слыхал и читывал, – сказал я вкрадчиво, – что уже продали Россию.
Тут он откликнулся охотно и немедленно:
– А у меня лавчонка секонд-хенд, вторые руки, – пояснил он пожилому несмышленышу. И стал мне очень симпатичен.
Из очередной поездки по России я привез очень существенный признак того, что Путин (наконец-то!) вызывает неприязнь у населения. Пять водителей машин (два таксиста и три левака) в разных городах страны по секрету доверили мне, что на самом деле Путин – еврей.
Московский таксист поведал мне настоящую причину посадки Ходорковского. Вот его версия, тут же записанная мной, так что довольно близко к тексту: «Понимаешь, это все случилось в еврейский праздник Пурим. Они втроем сидели выпивали – Путин, бывший наш мэр города Лужков и Ходорковский. Выпили, о чем-то стали спорить. А горячие все трое! И чего-то Путин возражал, а Ходорковский говорит ему: да ты еврей и рассуждаешь по-еврейски. А такого Путин не прощает никому!»
И я молча порадовался растущему отторжению, пусть и столь наивно выраженному.
Каждый раз, приезжая на гастроли и мотаясь по различным городам, я заново радуюсь тому, что Россия еще вполне жива – несмотря на все усилия ее вождей и правителей. И народ российский предается своему извечному любимому занятию – оживленно безмолвствует.
Жить во лжи, бессилии и унижении людям очень обидно, и ради душевного покоя и равновесия они как бы не видят, что живут во лжи, бессилии и унижении. К тому же я ведь наблюдаю казовую сторону российской жизни: смеющихся нарядных зрителей, хорошо одетых горожан, вышедших погулять и за покупками, а кошмаров и уродств окраинной жизни, тягот быта и тоску бесправия не вижу вовсе. И мой залетно-фраерский, туристский оптимизм справедливо осуждают в застольных спорах отдельные местные жители. А кстати, очень многие из них – вполне преуспевшие, весьма упакованные люди, и автомобили у них – роскошные гольденвейзеры (никак я не запомню верное название). Они в меру характера – кто сдержанно, кто нервно – говорят о царящем в стране разнузданном произволе. О бесправии и массовой нищете, о мздоимстве и бездарной наглости сосущих кровь клопов-чиновников и о многом другом. И все это правда. И притом – безвыходная и безнадежная, что для души еще потяжелее, чем для разума. Но я, однако, знаю возражения и горячо (по мере выпивания) их выдвигаю. Согласитесь, говорю я вкрадчиво, что сегодняшний феодальный режим все же намного лучше, чем еще только вчерашнее рабовладельческое в чистом виде устройство страны. И приметы нынешней свободы тщательно упоминаю. А насчет того, что по-бандитски все отлажено, так ведь такие люди нынче у власти, а феодалы того давнего времени были отнюдь не лучше в этом смысле. Так что Россия просто с большим запозданием перешла от рабства к феодализму, а впереди у нее, таким образом, разумное и куда более светлое будущее. Нельзя же прямо из ГУЛАГа перейти к почти повсюдной современности. От этого и мой постыдный оптимизм.
Тут собеседники мои чуть утихают (хочется мне думать – вспоминая горестные судьбы своих отцов и дедов), а я тем временем закусываю жареной картошкой и соленой рыбой – таково мое любимое меню. И мне немного стыдно за свои невидимые глазу собутыльников розовые иностранские очки.
Я много читал о кошмарности жизни в сегодняшней России, о повсеместном гнусном беспределе, об унизительности существования под властью крепко сколоченной огромной мафии. Забавно, что расцветка государственного флага нам об этой мафии напоминает: Красный, Голубой, Белый – а теперь подряд сложите первые буквы. Но об этом лучше вслух не говорить, и дружно все мы переходим на анекдоты, лучшую душевную защиту от реальности.
Очень хорошо помню день, когда я сокрушался о моральных
