Но можно ли предположить, что Константин и в самом деле имел какие-то виды в отношении русской княгини (пусть даже и не имеющие ничего общего с узами законного брака)? Или, может быть, так показалось самой княгине, и она чересчур рьяно выказала свою обиду? Пожалуй, мы все-таки поостережемся от дальнейшего развития этой темы, предоставив ее писателям-романистам.
Тем более что на историю с мифическим сватовством греческого царя можно взглянуть еще с одной стороны, следуя опять-таки логике летописного повествования. Рассказ летописца построен таким образом, что крещение Ольги выглядит лишь уловкой, хитростью, хитроумным способом избавиться от назойливых домогательств византийского императора. Ольга принимает крещение при непременном участии царя в качестве ее восприемника, кажется, только для того, чтобы обмануть его. Но не этим ли следует объяснить появление легенды о сватовстве в летописи? Не послужила ли она оправданием случившегося крещения Ольги уже по ее возвращении домой? И не предназначалась ли в таком случае для киевлян, а может быть, и для ее сына Святослава, который, как оказалось, крайне неприязненно отнесся к принятию матерью христианской веры? Если так, то рассказ летописи может свидетельствовать еще и о крайне непростой ситуации в Киеве после возвращения Ольги. Но об этом нам предстоит поговорить в следующей главе книги.
* * *
Перед отъездом на родину княгиня, по летописи, вновь пришла к патриарху, «просящи благословенья на дом». Летопись приводит слова, с которыми она обратилась к предстоятелю Византийской церкви, и слова эти лишний раз показывают, что ее личное крещение далеко еще отстояло от превращения всей Русской земли в христианскую страну: «Люди мои — язычники, и сын мой, — да сохранил бы меня Бог от всякого зла!» Ответ патриарха (принадлежащий, конечно, перу киевского летописца) многозначителен и исполнен ссылками на библейских праотцев и явленную через них милость Божию, которая не минует и русскую княгиню: «Чадо верное! Во Христа крестилась еси и во Христа облеклась! Христос сохранит тебя, как сохранил Еноха в первые роды, и потом Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомлян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трех отроков от пещи, Даниила от зверей, — так и тебя избавит от козней [дьявольских] и от сетей его». (Ссылки на ветхозаветных праотцев и праматерей будут сопровождать Ольгу и в последующих повествованиях.) «И благословил ее патриарх, и пошла с миром в свою землю». По свидетельству Новгородской Первой летописи, Ольга взяла благословение не только от патриарха, но и от всего «священного собора», то есть патриаршего синода. Это добавление скорее всего имеет литературное происхождение, но само по себе вполне правдоподобно.
Удивительно, однако, что с Ольгой на Русь не был отправлен епископ, подобно тому, как это случилось, например, при крещении венгерского «архонта» Дьюлы несколькими годами раньше или при крещении руссов в 60-е годы IX века. Едва ли сама Ольга не желала учреждения епархии в своей стране: известно, что спустя всего два года она обратится с просьбой об этом к германскому королю, и тот охотно пойдет ей навстречу. Вероятно, отказ от учреждения Русской епископии сразу же после крещения объяснялся тем, что княгиня приняла христианство как частное лицо, и это обстоятельство было принято во внимание светскими и церковными властями Константинополя. А может быть, и сама Ольга не удовлетворилась тем, что предложили ей в Константинополе, — учреждением русской епархии, подчиненной одной из провинциальных греческих митрополий.
Вместо епископа в Киев отправился священник («пресвитер»), приставленный к Ольге самим патриархом{239}. По-видимому, он должен был не только сопровождать княгиню, но и пребывать при ней в качестве ее духовника. Имя его источники не называют, но о том, что у Ольги был свой священник и что он пребывал при ней до самой ее смерти, известно из летописи.
Проложные жития святой сообщают также, что княгиня приняла от патриарха святой крест, который впоследствии сохранялся в киевском Софийском соборе[184],[185], в алтаре, на десной (правой) стороне. Надпись на кресте гласила: «Обновися в Русской земле крест от Ольги благоверной княгини, матери Святославлей»{240}. (Так в южнославянском Проложном житии; в русской редакции Жития надпись передана с существенными отличиями: «Обновися Русская земля святым крестом, его же прия Олга, благоверная княгиня».)
По свидетельству более поздних источников, патриарх, благословив вместе с освященным собором княгиню, передал ей и необходимую для богослужения утварь: «одарил ее довольно, даровал же ей… и святые иконы… и святые книги, и прочие священные вещи»{241}.
В свою очередь, княгиня, как мы уже знаем, сделала богатый вклад в константинопольский собор Святой Софии. Антоний Новгородский так описывал «блюдо великое золотое служебное Ольги Русской», которое хранилось в «малом алтаре», то есть сосудохранилище, Софийского собора: «В блюде же Ольгином — драгоценный камень, и на том камне изображен Христос, и от Христа емлют печати люди на всякое добро. Поверху же у того блюда все украшено жемчугом (в отдельных списках: «драгим бисером». — А.К.)»[186]. Полагают, что это то самое драгоценное блюдо, на котором княгине были поднесены 500 милиарииев в день первого приема у императора 9 сентября{242}. Это не исключено, однако вовсе не обязательно: Ольга могла привести это блюдо из Киева (куда оно, в свою очередь, могло попасть в качестве военного трофея после одной из войн){243} или заказать его в Константинополе специально для вклада в Святую Софию, благо времени для этого у нее оказалось предостаточно.
* * *
…Была уже вторая половина октября, когда княгиня с сопровождавшими ее лицами наконец отправилась в обратный путь. Такая задержка с возвращением домой выглядит чем-то из ряда вон выходящим в истории русских путешествий в Царьград. Обычно к середине осени русские старались вернуться на родину — и не только потому, что осень — время традиционного княжеского «полюдья». Плавание по Черному морю в это время года было сопряжено с большими опасностями из-за сезонных бурь даже для больших и хорошо оснащенных византийских судов, не говоря уже о легких челнах-«однодеревках» руссов. Опытные итальянские и греческие мореходы еще в XIII—XIV веках и позднее придерживались твердых правил прекращать навигацию в Черном море: венецианцы после середины октября, а греки после дня святого Димитрия (26 октября){244}. Так что у Ольги и ее спутников оставалось всего несколько дней на то, чтобы покинуть столицу Империи.
