Алан Милн - Слишком поздно

Читая биографии известных людей, я не раз замечал, что первая половина всегда интереснее. Наблюдать за превращением младенца с пальцем во рту в молодого политика с кукишем в кармане куда увлекательнее, чем следить, как из прожженного интригана вырастает вальяжный член кабинета министров. Такой поворот предсказуем, как предсказуемо то, что композитор, написавший одну оперу, скорее всего, напишет и другие, и его слава (что менее предсказуемо, но ничуть не удивительно) будет расти.

Равно как нет ничего удивительного (впрочем, и особенно интересного) в том, что любой мало-мальски известный человек вращается в кругу других известных людей, к примеру, обедает с леди Х.

Нас занимает другое: что привело человека к сочинению опер. Поведайте нам, почему мальчик стал аптекарем, расскажите, как аптекарю пришло в голову сочинить «Эндимион», но позвольте самим догадаться, что автор «Эндимиона» встретит Вордсворта и Шелли, и они воспримут как должное его «Оду к соловью».

Вовсе не пустое тщеславие заставляет думать, что наше детство интересно другим. Должно быть, многие задавались вопросом: почему человек, который пришел чинить телефон или кресло, избрал этот путь? Почему именно кресла и телефоны, а не что-то иное?

Наши адвокаты и доктора: какое событие или чье влияние заставило их стать теми, кем они стали? Художник, с которым мы на короткой ноге, неожиданно роняет: «Помню, когда я был школьным учителем в Истбурне…» — и мы потрясены, как если бы он заявил: «В те дни, когда я добывал золото в Карпатах…» Так вот, оказывается, с чего он начинал! Как интересно!

Испытывая интерес к ранним годам других, я испытываю равный интерес к собственному детству и юности. В этой книге, как и во всех остальных моих книгах, я потакаю автору. Что бы ни подумал читатель, автор не должен заскучать. Мне нравится оглядываться на прошлое, и если другим доставляет удовольствие заглянуть ко мне через плечо, я радуюсь, как и мои будущие издатели. Впрочем, давайте будем честны: прежде всего я забочусь о себе. Вряд ли издатели испытывают такую же радость. А если испытывают, то весьма немногие.

Однажды мне выпала честь познакомиться со знаменитым игроком в гольф. Нас представили друг другу, но мое имя ничего гольфисту не говорило.

— Писатель, тот самый, — счел нужным добавить наш общий знакомый из лучших побуждений.

— Да-да, конечно, — занервничал гольфист.

На большее я и не рассчитывал, однако знакомый не унимался:

— Как же, известный драматург, «Мистер Пим проходит мимо»!

Неожиданно гольфист просиял:

— Так вы знакомы с актрисами!..

Я знаком со многими актрисами, но перед вами — автобиография писателя, а не книга об актрисах. Сомневаюсь, что она встретит теплый прием в стане гольфистов.

Вероятно, название книги требует разъяснений. Я вовсе не хочу сказать, что, имей я возможность начать жизнь заново, я стал бы инженером, священником, биржевым маклером или более нравственным человеком, а теперь, увы, слишком поздно что-нибудь менять. Оно означает лишь, что ребенок вырастает из окружения и наследственности, взрослый мужчина — из ребенка, писатель — из взрослого мужчины. И что слишком поздно сейчас — впрочем, как и сорок лет назад — становиться другим писателем. Я говорю об этом без сожалений, равно как и без самодовольства.

У современных критиков принято обвинять одного автора в том, что его книга не похожа на книгу другого, пеняя ему на то, что не пишет в стиле, для него чуждом.

Того, кто принадлежит к праздному классу, убеждают сесть в автобус и прокатиться в район Уайтчепел-роуд, посмотреть, как живет беднота. Того, чье сердце отдано Уайтчепел-роуд, упрекают за неспособность нарисовать портрет джентльмена. Оптимиста корят за то, что он смотрит на мир недостаточно мрачно, пессимиста заставляют брать пример с оптимиста. Начинаешь читать таких критиков в стремлении извлечь пользу, а приходишь к тому, что слишком поздно, ничего уже не изменить. Критикам следовало бы адресовать свои призывы к детям или, скорее, к их родителям — до того, как те поженились. Писатель пишет так, как пишет, потому что он таков, каков есть. А стал он таким, потому что живет так, как живет.

Это закон жизни.

Когда мой первый рассказ готовился к публикации в американском журнале, моего агента попросили прислать краткое жизнеописание начинающего автора для редакционной статьи. Агент переслал письмо мне, я сделал то, что требовалось. Несколько недель спустя подоспела моя первая американская книга. И снова издателю потребовалась информация о новом писателе. И снова я с готовностью сообщил все, что имел сказать по этому поводу. В ответ пришло возмущенное письмо от агента: «Эта жизнь ничем не отличается от той!»

Сами видите, уже тогда было слишком поздно.

А. А. Милн

Было у отца три сына. Так мы и начнем, как в старой доброй сказке. Гувернантка читает вслух. Барри смотрит на Кена, оба смотрят на Алана, я же стараюсь не слишком задирать нос, ведь известно, что все лавры достанутся младшему. Впрочем, я предпочел бы не такого безупречного героя и менее предсказуемый финал. Наверняка жизнь припасла для братьев куда больше веселья. Барри обратится в поганку, Кен станет медведем о двух головах, а третьему сыну вновь уготован старина дракон и опостылевшие полцарства. Хоть бы раз поменяться местами с Барри или Кеном, выпустить удачу из рук, неосторожно нагрубив крестной!

Однако грубости — не для меня. Втроем мы можем сколько угодно кривляться за спиной у нелюбимой гувернантки, моего высунутого языка никто не заметит, и меня снова поставят в пример остальным. Что поделаешь, я голубоглаз, светловолос и, поскольку на дворе времена маленького лорда Фаунтлероя, облачен в бархатный костюмчик и рубашку с кружевным воротом, а льняные локоны после ночи на папильотках лежат на плечах естественной волной. Однако это описание подходит всем трем. Почему же судьба так несправедлива именно ко мне?

Барри и Кен в том не виноваты. Барри с его репутацией паршивой овцы всегда относился ко мне с благодушной снисходительностью; ему нечего терять. Такие, как Барри, посылаются гувернанткам в качестве ходячего примера. С одной стороны — Джордж Вашингтон, юный Нельсон и Джеймс Уатт, с другой — Барри. Позднее, в пример Кену ставили еще и меня. Я честно пытался следовать по его стопам, но, увы, сказки были против. Всю жизнь я оставался младшим сыном, которому уготована счастливая судьба.